Читать книгу - "Рижский редут - Далия Трускиновская"

Мысль об убийстве засела у Натали в голове, бедняжка решительно ничего не понимала. К тому же я пропал, а мусью Луи был на меня зол.

У нее не оставалось другого выхода, кроме как в первую же ночь, когда мусью Луи опять где-то запропал, вооружившись, отправиться на розыски. Она честно призналась, что без пистолета не отважилась бы идти одна по ночным улицам. И я опять должен был внушать ей, что человек, которого она подстрелила, остался жив – я-де сам видел, как он шевелился. И в конце концов злоумышленников следует карать там, где они посягают на жизнь и благополучие честных людей, а не ждать возможности подать на них в СУД.

О том, что Натали подстрелила полицейского, я говорить, понятное дело, не стал.

Несколько ее успокоив, я задумался – куда же теперь ее вести? Возвращаться в дом на Большой Песочной она не пожелает – там ей угрожает нечто непонятное; даже если не ей, а Эмилии, мне от того не легче. К тому же она уже не на шутку боится своей камеристки, с которой совершила отчаянный побег. Вести Натали на Малярную улицу я не мог, нетрудно было вообразить, что там теперь творится.

В Риге было только одно место, где мы могли спрятаться – пивной погребок с двумя входами. Правда, Бессмертный уговорился с его хозяином лишь об одной особе, но родственники оставили мне немного денег, так что я мог как-то оплатить пребывание Натали в подземных хоромах.

Я только понятия не имел, как объяснить ей, почему я вынужден проводить ночи под землей. Над этим я ломал голову, со всеми предосторожностями ведя ее к Зюндерштрассе – в военное время на ночных улицах можно было повстречать патруль, и патруль этот мог быть осведомлен о стрельбе на Малярной. Петляя и сбиваясь с верного курса, мы все же добрались до маленькой дверцы.

– Что это, Сашенька? – удивилась Натали.

– Не спрашивай, – отвечал я. – Прости, но я ничего не могу тебе объяснить.

– Это связано с твоей службой? – догадалась она.

– Да.

Оказалось, что этого краткого ответа ей довольно для дальнейших умопостроений.

– Ну да, ты же знаешь все языки, – задумчиво произнесла она, – и этим ты служишь Отечеству. И то, что ты принялся отращивать бороду… Не надо, не говори мне ничего! Я поняла! Ты выполняешь тайное поручение!

– Молчи, Христа ради! – воскликнул я.

Хоть мы и говорили в совершенно немецком городе по-русски, а мало ли какой еще знаток языков околачивается поблизости.

– Молчу, молчу!..

Теперь я мог вести ее хоть в подвал с огромными бочками, за которыми мне указали скамью, хоть на край света.

Когда девка выводила меня на Зюндерштрассе, она несла свечной огарок, теперь же мы пробирались в полнейшей темноте. Нам предстояло спуститься по невозможной лестнице, узкой и с кривыми ступеньками, я пошел вперед, Натали опиралась о мое плечо.

Все же я не напрасно ходил в морской поход. Человек, с грохотом бегавший по трапам в бурю, когда все ходуном ходит, когда снаружи то и дело палят пушки, словно извещая «Судно в беде!» и искрятся фальшфейеры, когда ломаются стеньги и реи, когда в трюме вовсю работают помпы и звучат слова, для дамского слуха не предназначенные, уж как-нибудь управится с подвальной лестницей всего-то в дюжину ступеней.

Наконец мы оказались на кирпичном полу, и я, ведя рукою вдоль влажной стены, увлек Натали далее.

Хотя окна погреба выходили во двор и представляли собой щели под самым потолком, однако ж какой-то свет в них пробивался. Я полагаю, при желании можно было через эти окна и выбраться, обладая худощавым сложением моего племянника Суркова; а вот дядюшка мой непременно застрял бы, и мысль об этом не просто веселила меня, а, можно сказать, грела душу. Для знатока архитектуры подвал являл собой истинное сокровище, с округлыми сводами и скошенными стенами в оконных нишах. Я полагаю, лет сто или двести назад он еще не был подвалом, а окна имели приличные размеры. Но Рига тем и славилась, что все в ней потихоньку уходило под землю – вон и в Домский собор когда-то следовало подниматься по ступенькам, теперь же выстроена целая лестница в два марша, чтобы туда спускаться.

– Вот тут нам придется провести ночь, – сказал я. – Ложись на скамью, я укрою тебя и сам сяду рядом, прислонившись к бочке.

– Тут? – переспросила Натали. – Но мы же тут одни… вдвоем в одном помещении…

– Про это никто не узнает, – пообещал я, зная, что произношу ложь: когда явится Бессмертный, придется все ему рассказать, чтобы он придумал, как быть дальше с Натали.

Любопытно, что уже тогда я в поисках выхода из положения прежде всего подумал об артиллерийском сержанте, а не о моих драгоценных родственничках. Я еще не мог знать, что в ближайшие дни их не увижу, поскольку они сбежали на Даленхольм.

Сержант не клялся мне в вечной дружбе (что порой проделывал Артамон) и не был моим родственником, но он пришел на помощь именно тогда, когда помощь стала необходимой. Сам он утверждал, будто ему охота решить задачку. Если бы я знал подлинную причину! Возможно, я бы возмутился, пришел в ярость, долго негодовал. Но теперь, по прошествии времени, я могу оценить и правоту Бессмертного, и его мужество.

Натали сильно расстроилась из-за того, что я увижу ее спящей и бог весть что о ней подумаю. Я стал утешать ее тем, что сам собираюсь заснуть, поэтому мы окажемся в равном положении. Но она была воспитана в слишком хороших правилах, что в мирное время, скорее всего, просто замечательно, зато довольно обременительно в пору испытаний. Я несколько раз чудом удержался от того, чтобы сказать ей: сударыня моя, да ты ведь уже столько времени живешь в одном помещении с переодетым мужчиной, нисколько его не стесняясь, даже требуя его помощи при одевании и раздевании!

Очаровательная невинность Натали, ухитрившейся выйти замуж и не утратить девического взгляда на мир, трогала меня до глубины души – слушая ее невинные речи, я возвращался в прошлое, когда мы обещались любить друг друга вечно. И пускай мы сидели сейчас в темном подвале, где пахло пивом, плесенью и Бог весть чем еще, я душой был в том незабвенном прошлом… точнее, половиной души, а вторая половина прекрасно знала, что нам не суждено быть вместе… как это получалось – я не понимаю…

Наконец она решила, что тоже будет спать сидя. Это было мужественное решение – и совершенно нелепое. Она уселась в трех вершках от меня и завернулась в девкино покрывало. Потом она догадалась, что сама закуталась, ая-в одной лишь матросской полосатой куртке.

Мне пришлось поклясться всеми святыми, что я, сидя с ней рядом под одним покрывалом, не посягну на нее даже в помыслах и не позволю себе ничего лишнего. Честно говоря, я и не собирался.

Какое-то время мы сидели рядом и, разумеется, заснуть не могли, это по заказу не делается. По странному капризу сознания и чувств я вспомнил Анхен. Ее любовная простодушная щедрость, не обремененная моральными соображениями, казалась мне сейчас лучше той добродетели, которую силком вбивают в головы девицам на выданье. Да и сама Анхен с золотыми колечками выпущенных из-под чепчика волос, с голубыми глазами, глядевшими невинно, как у дитяти, со вздернутым носиком и круглыми щечками, деловитая и забавная Анхен казалась мне во сто раз красивее, чем была на самом деле. Нет, я и тогда уже не путал красоту с доступностью, просто Анхен ушла туда, где нет поцелуев, и, недосягаемая, стала для меня прекрасной именно поэтому.