Читать книгу - "В индейских прериях и тылах мятежников. (Воспоминания техасского рейнджера и разведчика) - Джеймс Пайк"

Путь мне преградил один из отрогов, и я подумал, что если я обойду его, они меня не заметят и проедут мимо. Лес был очень редок — это меня несколько расстроило, поскольку до самого поворота дороги, они могли наблюдать за мной — равно как и тогда, когда я подошел бы к подножию очень крутой горы. Преследователей было около дюжины, все на хороших лошадях, и они следовали за мной с максимальной скоростью, которую позволял им лес, но им непременно нужно было дойти до того места, где я свернул, чтобы достичь вершины отрога. Они пошли за мной — и благодаря этому я выиграл немного времени, а потом и еще немного, быстро спустившись по крутому горному склону — и теперь я стоял на вершине трехсотфутовой скалы. Место крайне неудачное для побега, но свернув вправо и пройдя несколько сотен ярдов, я вновь нашел место, где я снова мог бы еще немного спуститься вниз, после чего опять остановился на утесе, внешне похожем на полку. С правой стороны я увидел гигантское дерево гикори, его пышная крона высоко возвышалась над полкой, а его ствол находился примерно в восьми футах от ее края. На раздумья у меня не было времени, потому что я уже прекрасно слышал грохот осыпающихся камней под копытами лошадей своих преследователей. Но как только до меня донеслось звяканье их сабель, я посмотрел на это дерево, на зияющую подо мной пропасть, а потом, закинув ружье за спину, я разбежался и прыгнул вперед. Я крепко обхватил дерево руками и удержался его, хотя под весом моей тяжелой экипировки едва не сорвался вниз. Быстро перебирая руками, я добрался до еще одного уступа, с которого потом спустился на дно глубокого ущелья.

Я стоял у дерева — моя одежда изорвана в клочья, из дыр торчали кусочки прилипшей к ней по мере спуска коры. Мои руки, локти и грудь кровоточили — я сильно поранился, ползя по этой грубой коре. При ударе о дерево я почти утратил дыхание, и мне потребовались все мои силы, чтобы сохранить его. Но теперь я был в безопасности и больше не видел и не слышал своих преследователях. Потом я пошел вниз, а добравшись до выхода из ущелья, я заметил прятавшегося за бревном человека — он, казалось, намеренно поднял голову, чтобы я полюбовался на край его шляпы. Я, естественно, предположил, что если и можно кого-то встретить, так только бушвакера, а потому я потихоньку снял свою винтовку Спенсера и тщательно прицелился в самый центр его шляпы. Я находился не более чем в 50-ти ярдах от него и уже положил палец на спусковой крючок, как вдруг возле шляпы появился женский капот. Я опустил ружье, стал за дерево и стал ждать, что будет дальше. Перед моим взором предстал красивый, атлетического сложения мужчина, стройный как индеец, хотя, похоже, обуреваемый нешуточными страстями. Его пальцы то сжимались, то разжимались, глаза сверкали. А потом рядом с ним появилась женщина — она поставила на бревно небольшое ведро. Она горько плакала, и пыталась унять своими маленькими белыми ручками слезы, ее капот упал на ее плечи, и открылось ее лицо — она была неописуемо красива. В порыве чувств мужчина поднял правую руку, а я инстинктивно схватил свою верную винтовку, и такая мысль пронеслась в моей голове: «Если ты ударишь эту женщину, ты труп», но прежде чем я успел бы произнести эти слова, женщина, охватив руками его шею, в его любящих объятиях, плакала на его груди. Великий Боже! Как взволновалась моя душа, когда я вспомнил, что уже почти готов был выстрелить в тот момент, когда из-за бревна появилась голова этого человека! Какое счастье, что не пролилась кровь невинного и невероятная и ужасная скорбь не обрушилась на эту прекрасную и так любящую этого человека женщину! Пока я жарко благодарил Бога за то, что он удержал меня, ее голос нарушил гордое молчание гор, и, охваченная безумным горем, она воскликнула:

— О, Генри, любовь моя, вы не должны, вы не пойдете. Они не отнимут вас у меня и не уведут, чтобы сражаться с никогда не причинявшими нам зла людьми, вы или погибнете, или будете брошены в мрачную тюрьму! Нет, нет, вы не пойдете, я укрою вас здесь, в этих горах, и пока я жива, им не добраться до вас! — и она прижалась к его мужественной груди.

Еще раз подняв руку, он ответил:

— Сьюзи, Сьюзи, я не оставлю тебя, нет, я не оставлю тебя, но я буду недалеко от нашего дома и постоянно присматривать и за тобой и за Вилли столько, сколько смогу, но если случится самое страшное, и мне придется сражаться, так да поможет мне Бог! Я буду сражаться за Союз, столько, сколько сам господь позволит мне.

Его голос, хотя и прерывающийся от волнения, звучал уверенно и мужественно и нарушал торжественную тишину леса до тех пор, пока этот «обет патриота» не повторил последний отзвук горного эха.

Его взволнованность, похоже, разбудила спавшего за бревном малыша, я услышал, как чей-то тонкий голосок сказал «мама», а затем из-за бревна выбежал небольшого роста, светловолосый и круглолицый мальчик — годика, три, наверное — и, как это делают любящие дети, обняв своими ручками колени своего отца, удивленно посмотрел на свою мать и жалобно пролепетал: «О, папа, не уходи!» Человек положил свою руку на его голову, а женщина, оторвавшись от его груди, подняла его и сказала: «Вилли, поцелуй папу».

Ребенок потянулся к отцу, а я вышел из-за своего дерева и направился к ним. Они сперва немного испугались, но видя, что это солдат янки, успокоились и сердечно приветствовали меня. Затем мужчина сказал своей жене, что пора вернуться домой, и, предложив ей «принять солдата и накормить его», он направился к ущелью, а женщина пошла к своему дому — аккуратному бревенчатому домику, и уже через несколько минут она подала мне очень вкусный ужин, и хотя это происходило в конце августа, вечер был довольно прохладный.

Я уже не помню имя этого человека, но если не ошибаюсь, он был зятем старого Рассела, жившего у входа в Дорин-Коув, где я провел ту ночь. Несколько месяцев он был вынужден прятаться в Камберленд-Маунтинс, чтобы не попасть в армию мятежников, и его жена рассказала мне о том, как она носила ему еду и как за ней следили. Так что ей частенько приходилось прятать пищу в своей шляпке и оставлять ее в условленном месте, но иногда случалось так, что он 2–3 дня вообще ничего не ел.

Я как-то раз еле удержался, чтобы не спросить у старого Рассела, не желает ли он еще одного зятя, ведь у него была еще одна красавица дочь, чье восхищение солдатами янки уступало только ее преданности дела Союза. Она с горечью пожаловалась мне, что в тех принадлежащих Конфедерации местах, где они живут, невозможно достать и пары обуви, хотя она хотела купить их по этой невероятной цене и заплатить золотом, и я обещал ей в следующий раз, когда я буду здесь, привезти ей туфли — но это не единственное обещание такого рода, которое будучи здесь я дал и не выполнил. Давая такие обещания, я, разумеется, намеревался их выполнить, просто я редко возвращался.