Читать книгу - "Женская война - Александр Дюма"

— У меня осталось платье того сборщика податей, которого мы, вы знаете…

— Хорошо, очень хорошо, и у тебя, верно, его бумаги?

— Лейтенант Фергюзон приказал мне беречь их, и я берег их пуще глаза.

— Лейтенант Фергюзон — удивительный человек! Оденься сборщиком и захвати эти бумаги.

Барраба вышел и через десять минут явился совершенно переодетым.

Он увидел Ковиньяка тоже переодетого в черное платье и похожего как две капли воды на судейского.

Оба они отправились к дому прокурора. Метр Рабоден жил на третьем этаже; квартира его состояла из кабинета, комнаты для писцов и передней. Вероятно, были и еще комнаты, но они не открывались для клиентов, и потому мы не говорим о них.

Ковиньяк прошел переднюю, оставил Барраба в конторе, бросив внимательный взгляд на двух писцов, которые делали вид, что пишут, а между тем играли, и вошел в sanctum sanctorum[5].

Метр Рабоден сидел за столом, до того заваленным делами, что тонул в отношениях, копиях и приговорах. То был человек высокого роста, сухой и желтый, в черном узком платье. Услышав шум шагов Ковиньяка, он выпрямился, поднял голову, и она показалась из-за груды бумаг.

Ковиньяк подумал, что встретил василиска (зверя, которого современные ученые считают сказочным), так как в маленьких глазах прокурора горел огонь скупости и жадности.

— Сударь, — сказал Ковиньяк, — извините что я вошел к вам без доклада, но, — прибавил он, улыбаясь как можно приятнее, — это привилегия моей должности.

— Привилегия вашей должности? — спросил Рабоден. — А что это за должность, позвольте узнать?

— Я чиновник полиции его величества.

— Чиновник полиции?

— Имею эту честь.

— Сударь, я вас не понимаю.

— Сейчас изволите понять. Вы знаете господина Бискарро, не правда ли?

— Разумеется, знаю; он мой клиент.

— Что вы о нем думаете?

— Что я думаю?

— Да.

— Думаю… думаю… думаю, что он хороший человек.

— Так вы ошибаетесь, сударь.

— Как ошибаюсь?

— Ваш хороший человек — бунтовщик.

— Как бунтовщик?

— Да, сударь, преступник. Он воспользовался уединенным расположением своей гостиницы и давал приют заговорщикам.

— Не может быть!

— Он взялся извести короля, королеву и кардинала Мазарини, если они случайно остановятся в его гостинице.

— Возможно ли!

— Я арестовал его и отвез в либурнскую тюрьму, его обвиняют в оскорблении величества.

— Сударь, вы поразили меня! — вскричал прокурор, опускаясь в кресло.

— Но вот что еще хуже, — продолжал самозваный полицейский, — вы замешаны в это дело.

— Я! — вскричал прокурор, и лицо его из желтого стало зеленоватым, как недозрелое яблоко. — Я замешан? Как так?

— У вас, сударь, в руках сумма, которую подлый Бискарро предназначил на содержание армии бунтовщиков.

— Правда, я получил для передачи ему…

— Четыре тысячи ливров. Его пытали при помощи испанских башмаков, и, когда загнали восьмой клин, трус сознался, что деньги эти хранятся у вас.

— Да, деньги точно у меня, но я получил их назад тому с час, не более.

— Тем хуже, сударь, тем хуже!

— Почему же?

— Потому что я должен задержать вас.

— Меня!

— Разумеется: в обвинительном акте вы означены в числе сообщников.

Прокурор совсем позеленел, как бутылочное стекло.

— Если б вы не принимали этих денег, — продолжал Ковиньяк, — то было бы совсем другое дело, но вы приняли их, и, следовательно, они служат уликой, понимаете?

— Но если я отдам их вам, если отдам их сейчас же, если заявлю, что не имею никаких отношений с подлецом Бискарро, если откажусь от знакомства с ним…

— Все-таки вы останетесь в сильном подозрении. Однако безотлагательная выдача денег может быть…

— Сию секунду отдам их, — отвечал прокурор. — Деньги тут, и в том самом мешке, в котором мне их принесли. Я только пересчитал их.

— И все тут?

— Извольте сами сосчитать, милостивый государь.

— Это не мое дело, сударь, я не имею права дотрагиваться до денег его величества. Но со мною либурнский сборщик податей, он прикомандирован ко мне для принятия денег, которые злосчастный Бискарро хранил в разных местах, чтобы потом собрать, когда потребуется.

— Правда, он меня очень просил переслать ему деньги тотчас по получении их.

— Видите ли, он уже, наверное, знает, что принцесса Конде бежала из Шантийи и едет теперь в Бордо; он собирает все средства, чтобы самому стать вождем партии.

— Мерзавец!

— И вы ничего не знали?

— Ничего, ничего!

— Никто не предупреждал вас?

— Никто!

— Что вы мне говорите? — сказал Ковиньяк, указывая пальцем на письмо своего попутчика, которое лежало развернутое на столе между разными другими бумагами. — Вы сами доставляете мне доказательство противного.

— Какое доказательство?

— Прочтите письмо, черт возьми!

Прокурор прочел дрожащим голосом:

«Метр Рабоден!

Посылаю Вам четыре тысячи ливров, которые по приговору суда обязан я заплатить метру Бискарро. Я подозреваю, что он намерен употребить их на дурное дело. Сделайте одолжение, снабдите сего посланного надлежащей форменной распиской».

— Видите, тут говорится о преступных замыслах, — повторил Кавиньяк, — стало быть, слухи о преступных намерениях вашего клиента дошли даже сюда.

— Я погиб! — сказал прокурор.

— Не могу скрыть от вас, сударь, что мне даны самые строгие приказания, — сказал Ковиньяк.

— Клянусь вам, что я невиновен!

— Проклятие! Бискарро говорил то же самое до тех пор, пока его не принялись пытать, только при пятом клине он начал признаваться.

— Говорю вам, сударь, что я готов вручить вам деньги, вот они, возьмите их! Они жгут мне руки!

— Надобно действовать по правилам, — сказал Ковиньяк. — Я уже сказал, что мне не дано позволения получать деньги, следующие в королевскую казну.

Он подошел к двери и прибавил:

— Войдите сюда, господин сборщик податей, и выполняйте ваши обязанности.

Барраба вошел.

— Господин прокурор во всем признался, — продолжал Ковиньяк.