Читать книгу - "Соратники Иегу - Александр Дюма"

Жозефине было тридцать четыре года. Несмотря на свой возраст, а может быть, благодаря этому прелестному возрасту, когда женщина как бы с некой высоты взирает и на минувшую молодость и на приближающуюся старость, она была в полном расцвете красоты, обладала несравненной грацией и неотразимым обаянием.

Опрометчивое признание Жюно вызвало у Бонапарта, при возвращении в Париж, некоторое охлаждение к Жозефине, но не прошло и трех дней, как эта волшебница снова покорила победителя в битвах при Риволи и у пирамид.

Она царила в гостиной, радушно принимая гостей, когда вошел Ролан.

Как настоящая креолка, Жозефина была неспособна сдерживать свои чувства и при виде Ролана вскрикнула от радости и протянула ему руку; она знала, как глубоко он предан ее мужу и как велика безумная храбрость молодого человека, и не сомневалась, что, будь у него двадцать жизней, он отдал бы их все за генерала Бонапарта.

Ролан поспешно взял протянутую ему руку и почтительно поцеловал ее. Жозефина еще на Мартинике знала мать Ролана. Всякий раз, встречаясь с ним, она вспоминала его деда с материнской стороны, г-на де ла Клемансьера, в чьем саду ей случалось в детские годы срывать незнакомые нам, обитателям холодных стран, чудесные плоды.

Для разговора сейчас же нашлась тема: Жозефина с нежностью в голосе осведомилась о здоровье г-жи де Монтревель, ее дочери и юного Эдуарда.

— Дорогой Ролан, — сказала она после этого, — сейчас я принадлежу не себе, но моим гостям, подождите сегодня вечером, пока все разойдутся, или же завтра постарайтесь остаться со мной наедине. Мне нужно поговорить с вами о нем (она указала глазами на Бонапарта) и хочется рассказать вам тысячу вещей.

Тут она вздохнула и сжала руку молодому человеку.

— Что бы ни случилось, — спросила она, — ведь вы не покинете его?

— Что бы ни случилось? О чем вы? — удивился Ролан.

— Я знаю, о чем говорю, — добавила Жозефина, — и уверена, что, если вы побеседуете десять минут с Бонапартом, вы меня поймете. А сейчас наблюдайте, слушайте и молчите!

Ролан отвесил поклон и отошел в сторону, решив по совету Жозефины ограничиться ролью наблюдателя.

И в самом деле, наблюдать было что.

В гостиной образовалось три кружка.

Центром первого была г-жа Бонапарт, единственная женщина в гостиной. Впрочем, состав кружка то и дело менялся: одни приходили, другие уходили.

Второй кружок собрался вокруг Тальма, там были Арно, Парсеваль-Гранмезон, Монж, Бертоле и еще несколько членов Института.

В третьем кружке, к которому только что присоединился Бонапарт, выделялись Талейран, Люсьен, адмирал Брюи[12], Редерер, Реньо де Сен-Жан-д'Анжели, Фуше, Реаль и два-три генерала, в том числе Лефевр.

В первом кружке толковали о модах, музыке, спектаклях, во втором — о литературе, науках и драматическом искусстве, в третьем — обо всем на свете, кроме того, о чем каждому хотелось говорить.

Без сомнения, эта сдержанность была не по вкусу Бонапарту, занятому своими мыслями; поговорив минуту-другую на избитые темы, он взял под руку бывшего епископа Отёнского и уединился с ним в амбразуре окна.

— Ну что? — спросил он.

Талейран посмотрел на Бонапарта с характерным для него неповторимым выражением глаз.

— Что я говорил вам о Сиейесе, генерал?

— Вы сказали: «Ищите опоры в людях, которые называют якобинцами друзей Республики, и будьте уверены, что Сиейес во главе этих людей».

— Я не ошибся.

— Значит, он сдается?

— Более того, он уже сдался…

— И этот человек хотел меня расстрелять за то, что, высадившись во Фрежюсе, я не выдержал карантина!

— О нет, совсем не за это!

— За что же?

— За то, что вы даже не взглянули на него и не говорили с ним на обеде у Гойе.

— Признаюсь, я сделал это умышленно: терпеть не могу этого монаха-расстригу!

Бонапарт слишком поздно спохватился, что вырвавшееся у него слово, подобно мечу архангела, было обоюдоострым: если Сиейес был монахом-расстригой, то Талейран — расстригой-епископом.

Он быстро взглянул на своего собеседника; бывший епископ Отёнский улыбался приятнейшей улыбкой.

— Значит, я могу на него рассчитывать?

— Я за него ручаюсь.

— А Камбасерес, Лебрен? Вы с ними виделись?

— Я взял на себя Сиейеса как самого упорного, а с двумя другими виделся Брюи.

Адмирал Брюи, беседуя с окружающими его людьми, следил глазами за генералом и за дипломатом: он имел основания думать, что они обсуждают весьма серьезный вопрос.

Бонапарт сделал ему знак подойти.

Другой, менее опытный человек сразу повиновался бы, но Брюи поступил по-своему.

С самым равнодушным видом он обошел раза три вокруг гостиной, потом, как бы внезапно увидев Талейрана и Бонапарта, беседующих у окна, направился к ним.

— Да, Брюи — человек сильной воли, — заметил Бонапарт, который привык судить о людях не только по важным их поступкам, но и по самым незначительным.

— А главное, весьма осмотрительный, генерал, — подхватил Талейран.

— Все так, но боюсь, что понадобится штопор, чтобы вытягивать из него слова.

— О нет, теперь, примкнув к нам, он будет обо всем говорить открыто.

И действительно, подойдя к Бонапарту и Талейрану, Брюи сразу же приступил к делу.