Читать книгу - "Караван в Хиву - Владимир Буртовой"

«Тысяч на пять золотом увезли, не менее… Из них добрая половина товаров моих, – тоскливо смотрел он вслед скрипучему, несуразному обозу на огромных деревянных колесах. – Моих! Кабы моих, а то кандамаевских! Раздели, до ниточки разграбили! Глупый хивинский ишак, сам себя под гибель подвел… Воистину, теперь хоть в петлю лезь. Вона как по судьбе моей бороной прошли!»

Арбы завернули за угол, и пыль от конских копыт постепенно рассеялась – хивинские воины уехали, а у лавок вновь встали молчаливые стражники и с беспокойством поглядывали на «ференги урусов», которые толпились у своих ворот и ждали караванного старшину.

К Родиону подошел Данила, молча постоял, потом, не глядя на товарища, с трудом выговорил:

– Без малого уполовинили наш караван. Видно, хану потребовались наши товары, не иначе. Кто другой посмел бы чужих купцов вот так бессовестно грабить? Только он, аршин заморский!

Рукавкин как в воду глядел. Хану Каипу надо было задобрить хорошими подарками волновавшихся туркменских и каракалпакских старшин, да и своих ближних одарить нелишне в такое смутное время. А тут так кстати оказались обильные и дорогие товары российских купцов…

Родион вдруг выкрикнул почти над ухом Данилы:

– Зато, смотри, наши сотоварищи в большой удаче сегодня!

Рукавкин сначала не поверил своим глазам: казанские купцы, радостные, улыбчивые, торопились открыть в это солнечное утро свои лавки. Стражники, которые стояли все эти дни и возле их дверей, будто растворились вместе с густым ночным туманом.

– Вот что значит – единоверцы! – с возмущением плюнул под ноги Родион. – Вот кому беда не мачеха и убытку не терпеть!

Данила вступился за татар:

– Ты, Родион, зря на них злобствуешь. Не они повинны в наших бедах. Пусть хоть кому-то будет прибыль от российского начинания в Хиве. За добрым делом находишься, худое само навяжется. Вот так-то.

Родион скривился так, словно по принуждению взял да и глотнул оскверненную бродячей собакой пищу. «Нищенский терновый крест ждет меня, Данила, уж это как пить дать… Что называется, убил бобра».

И вновь потекли однообразные, утомительные дни. Тоска и скука неприметно, но неумолимо точили души самарян, как холодный ночной туман губит в огороде раннюю рассаду. Купцы изредка выходили в город, молча стояли и смотрели на закрытые ворота в глинобитной стене вокруг двора, где поселили Губернаторовых посланцев, возвращались к себе и вновь изнывали в неведении о своей дальнейшей участи. И каждое утро ждали: вот придут от хана люди, пригласят во дворец и с искренними извинениями за самоуправство вручат сполна деньги за взятые товары. Ширванов с озлоблением смеялся над зыбкими надеждами Родиона избежать полного разорения:

– Не пришли еще те времена, о которых возвещал пророк Исайя: наступят для смиренных времена, когда волк и ягненок будут пастись вместе и лев, как вол, будет есть солому, а для змея прах будет пищею. Хивинский змей нашей кровью упьется!

– Не так-то это просто, Лука, – возражал Данила, вспомнив слова губернатора Неплюева, что он не оставит их без внимания и в здешних землях. – Пока ж ясно: аминем этого беса не отшибешь!

Одно утешение было у всех: Демьян Погорский – хоть что-то успели доброе сделать. Кононов и Федор не отходили все эти дни от старого Погорского, подкармливали его фруктами и мясом.

Общие заботы и ласка поставили Демьяна на ноги довольно быстро. На измученном лице старого казака нет-нет да мелькала счастливая улыбка. Григорий с радостью наблюдал, как возвращается к жизни его верный друг, ободряюще подшучивал:

– Ништо, Демьян. Поживем вместе, пообвыкнешь к нашему казацкому запаху сызнова. Трубку курить вновь приучишься, и горилку попивать вместе начнем. А на свадьбе у Федора трепака плясать пустимся, молодым на зависть! Пойдет изба по горнице, а сени по полатям!

Погорский, который за эти годы разучился не только вино пить, но и смотреть людям прямо в глаза, в сомнении качал облысевшей головой и вздыхал, поглядывая на изуродованные пыткой руки. Когда его словили на Амударье слуги Елкайдара, один из них кинжалом рубил ему кисти, выпытывая, где укрылся бежавший Григорий. Демьян не знал этого, а и знал бы, так согласен был лучше смерть принять, нежели выдать друга, очутившегося на свободе.

– На Яик бы скорее. Знаешь, Гриша, порою чудится мне, будто вот тут, в голове, песок сухой шелестит… Так жара здешняя опостылела. В иное лето не капнет ни одного путного дождя, – и тут же спохватился: что об этом говорить Григорию, будто успел тот все позабыть.

Изредка, в сопровождении Федора, Ивана Захарова или кого-то из братьев Опоркиных, Демьян отваживался покидать комнату и выходить во двор под солнце, а то и на площадь караван-сарая – выбрать что-нибудь из фруктов или прикупить свежего мяса. Но всякий раз, едва поблизости появлялся кто-то из знатных хивинцев, Погорский проворно скрывался за глинобитную стену, опасаясь явиться на глаза ненавистному и злобному Елкайдару. Пусть думает, что его бывший раб при смерти, если еще не умер на руках глупых «ференги урусов», которые уплатили такие деньги за полумертвеца.

И все-таки однажды не уберегся.

В тот тихий, безветренный день второй половины января – над Волгой теперь трещали афанасьевские морозы^[47] – в Хиве ночью чуть-чуть припорошило снегом крыши домов, дорожную пыль, инеем покрылись ветки деревьев. Все ослепительно сияло под утренними лучами солнца. Но через час-другой это чудесное сияние померкло, иней потек холодными каплями по мертвым стволам деревьев на землю, крыши скоро из бело-серебристых превратились в привычные серые и подмокшие: на том и кончились претензии здешней пустынной зимы.

К обеду воздух слегка прогрелся, но пыли на ветру еще не было, и Демьян решил сходить на базар за дыней: приметил днями одного старичка хивинца, который продавал шершавые, на удивление душистые, сочные дыни и кисти винограда.

– Промнусь и я с тобой, – решил Кононов. Федора будить не стали, он спал после утреннего караула. Сопровождать их вызвался Захаров. Он сноровисто пристегнул палаш, оба пистоля – за пояс.

– Ты, право, как в караул снарядился, – пошутил над ним Данила.

– Всякий наш выход в город подобен тайной рекогносцировке вражеских позиций, – в тон караванному старшине ответил Иван и оглядел критически старых казаков: все ли взяли из воинского снаряжения? – Зная ханское злоехидство, голому лучше не выбегать из нашего глинобитного бивака.

Вышли на улочку и завернули за угол, окунулись в ставшую уже привычной сутолоку караван-сарая. Миновали пограбленные наполовину лавки самарских купцов, покосились на стражу у их дверей, а те в свою очередь настороженно проводили взглядами урусов, протиснулись вдоль ряда груженных шерстью арб, разминулись с немытыми, зашарпанными, в лохмотьях бродячими дервишами, у поясов которых отвисали тяжелые тыквенные кувшины с подаяниями. Потом прошли мимо ряда низких ниш в стене караван-сарая. В каждой нише разместился купец. За спиной товар разложен. Покупатель, привлеченный зычными криками из ниши, либо склонялся вдвое, либо приседал на корточки перед купцом и начинал торговаться.