Читать книгу - "Сибирский кавалер - Борис Климычев"

А вот старый князь Жевахов переслал ему карманные часы Пьера Жевахова с горьким письмом. Сказано там, что погиб Пьер в Париже в какой-то стычке санкюлотов и даже не обрел последнего пристанища, ибо труп его сбросили в Сену. Девильнев забылся в воспоминаниях об университетском товарище.

А под горой томич, мещанин Еремей Жуков, очнулся от полудремы в своем холостяцком жилище. Мешали спать шорохи, шаги. Лаяла собака. Вылетела сама собой головешка из печи и начала чертить матерные выражения на стенах: «Твою мать… твою мать… твою мать…» Иконы — все в паутине, лампада покрыта пылью.

Еремей встал, дрожа от холода и жалости к самому себе. Он прожил жизнь среди мужичья. Он — князь! Вон мимо окна прутся на базар поганые людишки. У женщин — кунтуши с долгими рукавами и рогатые шапки. У мужчин — русские кафтаны и бороды. Азиаты — в халатах.

А сам он — как чухонец! Засаленная шубейка, сапоги просят каши. Он сам бы той каши поел, да денег нет. Скоро поди хозяйка вовсе с квартиры погонит. А ему все снится Даша, Дашенька! Украли изверги! Жизнь его княжескую украли!

Встал, вышел. Кому пожаловаться? Жаловался царице, матушке Екатерине. С верным человеком письмо отправил. Написал там, что в Томске грабят на каждом шагу. Напали ироды на государеву почту казенную, купчишек местных в бирже пограбили, у него, мещанина Жукова, честно нажитое золотишко отобрали. Дошло до того, что людей воруют. У купчихи вдовы Рукавишниковой дочку, девицу невинную, украли. Что с ней сталось, — никто не знает. Комендант города шпион французский, никаких мер не принимает. Чем русскому человеку хуже, тем этому французу — лучше! С Радищевым небось нянчился. А он, Иеремия Георгиевич Жевахов, потомок князей, пропадает в нищете. Пусть он нынче числится мещанином Жуковым, но ведь и мещан власть должна защищать.

Еремей пошел к монастырю. Надо помолиться, надо пригласить попа, чтобы злые чары отвел. Может, стуки смолкнут. А то ведь до чего дошло: головешка матерными словами ругает!

Зашел в монастырский собор, принялся истово молиться. Впереди чуть не у самого алтаря стояли купцы.

Выбрал момент, подошел к попу:

— Дело есть! Окропить надо избу, нечисть одолела.

— Стало быть, грешил много, сам беса накликал.

— Грешил, видно, да не боле других!

— Где живешь?

— На Горшковском!

— И читать надо, и святить. Дешевле двух ефимков и думать нечего.

— Не при деньгах сейчас.

— Когда будут — приходи.

Вышел Еремей из храма, а за ним двое: судовщик Иван Васильевич Губинский да купец первой гильдии Михаил Алексеевич Мыльников. Губинский за рукав Еремея поймал:

— Слушай! Не спеши! Давай я тебе раз по морде тресну и за то ефимок дам, а потом тебя Михаил Алексеевич стукнет и тоже ефимок даст, согласен?

Еремей задумался: здоровые бугаи, убьют еще! Ладно! Пусть бьют и пусть по два ефимка дают!

Размахнулся Губинский, крепкий, кряжистый, так стукнул, что Еремей на момент сознание потерял.

— Хватит! — вскричал Еремей. — Двумя ефимками обойдусь.

— Не уж! — кинулся к нему Мыльников. — Мне тоже по харе тебе приложить хочется, ведь уговор-то дороже денег.

Второй удар был таким мощным, что Еремей потерял направление и свалился с монастырского бугра.

Народ хохотал, солнце улыбалось. Утирая кровавые сопли, Еремей протянул в сторону горы кулак:

— Погодите, сволочи! Вы еще узнаете Еремея. Вы еще покаетесь, да поздно будет.

Поп Арсений стоял наготове с кадилом и Евангелием и крестом с мощами трех праведников:

— Ну что, чадо, пойдем нечисть выгонять?

— Пойдем! — мрачно кивнул Еремей. — Я этих купцов со света сживу, дайте только срок.

— А вот это уже нехорошо, чадо. Ударили тебя по левой щеке, подставь и правую.

Еремею хотелось стукнуть Арсения хотя бы по одной щеке, как бы он тогда заговорил? Но Еремей смолчал. Нечисть-то вывести надо? Неспроста этот шиш какой-то ночью в стену стучит. Говорят, что такова доля всех бугровщиков. С некоторыми из них еще не такое случается. И освятил Арсений избу Еремея. И что вы думаете? Как отрезало! Ни стука, ни шороха. Впервые Еремей выспался по-настоящему. Встал, в голове просветление. Надо идти Дарьюшку искать. Где-то же есть она? Не совсем же из города увезли?

Шел рощами, по глине, едва оттаявшей, терял подметки. Выкопал два цветка подснежника бело-голубых, для Дарьюшки, для неё! Вот сейчас её увижу, вот сейчас! Господи! Сделай же чудо твое! И сделал Он. Еремей замер. Среди берез стояла Дарьюшка, обнаженная, вся видимая до последнего волоска на женском лоне её. Чудо! Улыбается. Но молчит. Сердце у Еремея чуть через горло не выскочило. Как же так? В роще? Нагая? И холодно еще, не так, конечно, как зимой, но без одежи — плохо. Сейчас сермягу свою на неё надену. Побрезгует?

Шагнул ближе. Дарьюшка не шевельнулась. Безмятежна по-прежнему. Еще шагнул. Ай! Это портрет Дарьюшки в рост. Да ведь как живая, только что не говорит. Портрет без рамы. Холст на подрамник натянут, петелька от подрамника на сучок надета. Снял Еремей портрет, оглядываясь по сторонам. Осторожно несет. Куда с ним? К Рукавишниковой? Пусть знает, что он нашел. От портрета нитка и к похитителям потянется.

Отдать Рукавишниковой? Нет, не сразу. Сначала в избе своей обновленной он поставит Дарьюшку возле кровати. Будет любоваться, неделю, две, три, досыта. Потом отдаст. Еремей шел, на ходу любовался Дарьей, шел мимо монастыря, а там в одном окне лицо гневное. Это Палашка-Евфимия узрела его с портретом дочери своей. Надо же было ей в это самое время в окно посмотреть. Лицо её судорога свела: «Я так и знала! Это мой портрет из имения? Да нет! Откуда ему тут взяться? Это Дашутку кто-то нарисовал. И где сию парсуну взял плешивый? Проследить за ним. Узнать, где он Дашу затаил, выручить дочку, уничтожить гада…»