Читать книгу - "Вселенная против Алекса Вудса - Гевин Экстенс"

Оказывается, Воннегут не был первым, кто попытался описать, что будет, если время повторится. За сотню лет до него практически ту же идею высказал в своей книге «Так говорил Заратустра» немецкий философ Фридрих Ницше. Я никогда особенно не интересовался философией. Всегда считал, что моральные установки сидят у каждого из нас внутри, а все остальное — или просто здравый смысл, или показуха. Еще месяц назад, услышав слово «Заратустра», я решил бы, что речь идет о Штраусе. Ладно, это лирическое отступление. Давайте я лучше вкратце расскажу, о чем пишет Ницше. Он говорит: после смерти ничего такого, о чем твердят религии, нет. Ни рая, ни ада, ни чистилища. Но это не значит, что нет вообще ничего. Просто после смерти для нас все начинается заново. Мы заново проживаем свою жизнь — ту же самую, без малейших изменений, от рождения до смерти. И так раз за разом, до бесконечности. Он назвал это «Вечным возвращением». Судя по всему, сам Ницше в это не верил, во всяком случае, в буквальном смысле, но описал так, словно верил. Он поставил своего рода мысленный эксперимент. И предложил читателю, приняв идею всерьез, ответить на следующий вопрос: если это правда, то нравится она тебе или нет? Иными словами, если тебе придется еще раз прожить ту же самую жизнь, с теми же успехами и провалами, с теми же событиями, теми же горестями, в общем, все ту же трагикомедию, — захочешь ты этого или нет? Стоит оно того? Я думаю, Воннегут говорит о том же самом. Я вас уже заболтал, но потерпите еще немного. На мой взгляд, этот мысленный эксперимент заставляет читателя задаться еще одним, не менее важным вопросом — о свободе воли. У Ницше идея Вечного возвращения была способом атеистического осмысления свободы воли, что в его время отражало позицию меньшинства. Говоря о Вечном возвращении, он хотел сказать, что после жизни ничего нет. Что жизнь — это все, что нам дано, и если мы озабочены поиском смысла жизни, то искать его следует здесь и сейчас, опираясь на собственные силы и не надеясь на нечто сверхъестественное. Думаю, Ницше своими рассуждениями хотел дать читателю этакого пинка под зад. Очнись, ты сам отвечаешь за свою жизнь, старайся делать правильный выбор, не упусти свой единственный шанс. По-моему, у Воннегута цель была такая же, но свободу воли он понимал по-другому. Воннегут считает, что свобода воли — не обязательно данность. Мы принимаем ее за данность — в этом он согласен с Ницше, — но может случиться, что она внезапно исчезнет. Мысленный эксперимент, предложенный в романе «Времетрясение», отчасти описывает подобный сценарий. Герои живут как бы на автопилоте, прекрасно зная, что произойдет в ближайшие десять лет, но не имея ни малейшей возможности хоть что-то изменить. Может показаться, что для Воннегута это самая несерьезная сюжетная линия, но на самом деле нет ничего серьезней ее. Кому-кому, а Воннегуту было прекрасно известно, что значит лишиться свободы воли. Будучи военнопленным, он видел, как в огне пожаров исчезает с лица земли целый город и никто — ни он, ни другие люди, ни сам Господь Бог — не могли этому помешать. Оставалось только считать погибших. Сто тридцать тысяч человек. Поэтому я уверен, что Воннегут как никто знал, чего стоит свобода воли, и понимал, что она имеет границы. Он знал, как и в каких обстоятельствах человек внезапно лишается права свободного выбора. Я хочу закончить свое выступление молитвой о душевном спокойствии из «Бойни номер пять». Конечно, я мог бы выбрать цитату из «Времетрясения», но мне кажется, что точнее, чем в этой молитве, выразить мысль невозможно. Особенно если учесть, что произносит ее атеист.

«Господи, дай мне душевный покой, чтобы принимать то, чего я не могу изменить, мужество — изменять то, что могу, и мудрость — всегда отличать одно от другого».[7]

Аминь.

В гостиной повисла тишина. Я затаил дыхание, ожидая, что мистер Питерсон наконец всем признается. Но он, прокашлявшись, сказал:

— Да, и еще я хочу поблагодарить Алекса за то, что он создал наш клуб. Если кто-то думает, что я имею к его организации какое-то отношение, то он ошибается. Я с самого начала считал эту затею дурацкой. Я говорил ему, что никто не придет. Поэтому и согласился предоставить для встреч свою гостиную.

Все засмеялись. Судя по всему, мистер Питерсон чувствовал себя в роли выступающего вполне комфортно.

— Еще раз, — сказал он, посерьезнев. — Спасибо, Алекс. Этот клуб стал важной частью моей жизни. Думаю, не только моей.

Возможно, он говорил что-то еще, но я ничего не слышал. Я стал красным, как арбуз на срезе. В глазах защипало.

— Сейчас вернусь, — пробормотал я и убежал в ванную.

И сидел там, пока не проревелся как следует и не умылся.

Примерно через час, когда остальные разошлись, мистер Питерсон снова, как будто мало было одного раза, повторил:

— Я правда тебе благодарен. Это были отличные четырнадцать месяцев. Надеюсь, ты будешь о них помнить.

Мне следовало ответить чем-то искренним и в то же время многозначительным, но я испугался, что снова расплачусь. Поэтому я смог выдавить из себя лишь короткое: «Ладно». Это совершенно не соответствовало моим мыслям и чувствам. Поэтому — и только поэтому — я с полдороги вернулся.

Я уже упоминал, что меня весь день не покидало ощущение, что что-то идет не так, но оно не было связано с мистером Питерсоном. Мало того, последняя часть его выступления меня успокоила. Я решил, что он действительно обрел душевный покой и готов смириться с вещами, которые не в силах изменить. Как оказалось, я ошибался. Я неправильно истолковал его слова. И вернулся по чистой случайности.

Я собирался заглянуть буквально на пару минут. Приоткрою дверь и скажу мистеру Питерсону все, что должен был сказать сразу: что для меня эти четырнадцать месяцев тоже не прошли бесследно и, что бы дальше ни случилось, я его не оставлю. Такие слова нельзя откладывать на завтра. Я постучал в дверь, но ответа не услышал. Это меня не насторожило, потому что мистер Питерсон не всегда открывал сразу, особенно в это время суток. Он мог курнуть и задремать.

Я снова постучал и потянул дверь. Она была не заперта. В прихожей пахло травой. Это меня удивило: обычно мистер Питерсон курил на улице, в крайнем случае — на крыльце, если шел дождь. Он не любил запах марихуаны, особенно застарелый, но говорил, что от старой привычки не так легко избавиться. Правда, мне казалось, что от этой привычки он избавляться не спешил.

— Мистер Питерсон?

Тишина. Это могло означать, что он задремал в кресле, и я прошел в гостиную. И убедился, что был прав: он сидел, укутав ноги пледом и чуть склонив голову набок. На столике рядом с креслом стояли пепельница и недопитый стакан. Там же лежал открытый блокнот. Крупными черными буквами на верхней странице было написано: Прошу не откачивать.

Я похлопал его по щекам. Он не реагировал, но кожа была теплая, и я понял, что он еще дышит. Через пару секунд я нашел пустые упаковки из-под лекарств: диазепама, парацетамола и кодеина. Я знал, что это важная информация.

Я выдрал записку из блокнота, сунул в карман и стал звонить в «скорую».