Читать книгу - "Бринс Арнат. Он прибыл ужаснуть весь Восток и прославиться на весь Запад - Мария Шенбрунн-Амор"

Антиохийские девицы и прекрасные дамы взволнованно хихикали, перешептывались, выбирали себе амуров среди воинов поудачливее и посылали им те детали своего туалета, без которых становились еще прекраснее. Рыцари привязывали эти дары к древкам копий. Констанция ничего Рейнальду не послала, да тот и не просил, зато шепнула подруге:

– Изабо, помилосердствуй, подари мессиру д’Огилю ленту. Он испепеляет тебя взорами.

Изабо хоть и терзалась страстью к Бодуэну чуть не до потери аппетита, а на седоусого и лысого Бартоломео тут же обернулась. Нет, никогда Изабо не превратится в достойную матрону наподобие дамы Доротеи!

Бой оправдал ожидания. Двое рыцарей погибло, полдюжины были покалечены, побитыми оказались почти все. Император выступил очень достойно, франки не ожидали от плюгавого грека такого умения и силы, но остальные ромеи не могли сравниться с латинянами, неоткуда было женственным и изнеженным византийцам набраться такого опыта конной рукопашной схватки.

Солнце скрылось за вершинами гор, и весь двор поспешил к накрытым на лужайке столам. Рейнальд сидел злой, угрюмый, но невредимый. Чтобы заплатить за него выкуп, придется ввести соляной налог. Констанция старалась не обращать внимания на его недовольство, а все же радовалась, что оно мешало ему перемигиваться с бесстыжей Агнес. Мануил и Бодуэн восседали под центральным балдахином, опять беседовали меж собой, и хоть Рено игнорировал их невнимание, Констанцию подчеркнуто пренебрежительное обращение коронованных особ с князем Антиохии оскорбляло.

Феодора торчала восковым истуканом, зато Мария, оказавшаяся напротив василевса, наоборот, то и дело вскидывала на Багрянородного нахальные, смеющиеся аметистовые глаза и хохотала алым ртом. Сорокалетний невзрачный автократор пыжился под взглядами дерзкой юницы.

Изабо на застолье не осталась, вызвалась вернуть в замок пятилетнюю Агнессу де Шатильон. Девице Сибилле было велено ей помогать, и дамы с детьми и няньками отбыли под охраной непременного, когда дело касалось мадам де Бретолио, Бартоломео. Но жестокосердая дама его сердца только косилась на сапоги своего преданного воздыхателя и фыркала.

Пирующие громко нахваливали Его Царственность, наперебой делились восторгами, давали обеты не брить одну из щек или не пить ни глотка воды до следующего боя, одна мадам де Камбер осеняла себя крестным знамением:

– Ловушка дьявола и ничего больше! На турнирах этих поганых только семь смертных грехов выходят победителями. Против Нуреддина бы так сражались! – Указывала на кружащих вокруг пиршественного стола ворон: – Вон бесы над вами летают, на том свете всех драчливых бездельников прямо в латах в зловонной сере топить будут.

В укор остальным сотрапезникам дама Доротея отказалась от пирогов с семгой, угрями и форелью, но Констанция вспомнила присказку мамушки «лучше бедняков кормить, чем поститься» и ела без угрызений совести. Вообще удивительно, как трудно стало ныне потревожить ее совесть.

– Зато на этом свете отважных рыцарей девушки и дамы любят! – заявила Мария и метнула на Мануила вызывающий взгляд.

Бесшабашность и своенравие Марии намного превосходили ее несравненную красу, хоть мужчины замечали только внешность. А для Марии невзрачность Комнина никакой роли не играла. В отличие от матери, да и от младшей сестры Филиппы, Мария не страстной любви искала, а возвышения. Для нее императорский удел и титул с лихвой возместили бы темный лик низкорослого самодержца, да увы, Комнин был женат. Правда, никчемная германская жена василевса так и не сумела подарить империи необходимого наследника мужеска пола, а теперь и вовсе захворала. Сдавалось, что брак этот оказался Всевышнему неугоден. Мануил обратился к Констанции:

– Ваша светлость, я поражен вашим придворным лекарем-арабом. Всю жизнь я интересуюсь медициной, перечитал множество научных трудов, сам смешиваю лекарства и даже решаюсь врачевать и резать жилы. Но никогда мне не случалось сталкиваться со столь знающим и преданным своему делу целителем. Он истинный Гиппократ. Если вы отпустите его со мной в Новый Рим, я специально для него создам академию, дабы его глубочайшие познания и умения распространились в христианском мире.

– Ваша Царственность, мы чрезвычайно ценим Ибрагима аль-Дауда, и знания его не пропадут: в последние годы у него появился ученик, старательный и смышлёный армянский лекарь, со временем он переймет все познания египтянина.

Но автократор продолжал настаивать, видимо, привык получать все желаемое:

– Этот Ибрагим – настоящий Гален наших дней! В Новом Риме он мог бы обучить не одного, а множество подающих надежды медиков.

– Греков, что ли? – процедил сквозь зубы Рейнальд.

– Ромеев. Тех, кто умеет и хочет лечить, – сурово обрезал Комнин. – Спасать человеческие жизни – первая обязанность каждого христианина.

Рено выслушал гостя, невежливо облокотившись на стол, водрузив подбородок на стиснутые ладони – желваки ходили на скулах, нижнюю губу закусил. Констанция ответила уклончиво:

– Ибрагим ибн Хафез – свободный человек, он должен сам принять решение.

Шатильон перебил ее:

– Ваша Царственность, есть одно небольшое препятствие – против этой басурманской собаки предъявлено обвинение в колдовстве. Как только суд расследует его злодеяние, он будет весь ваш, хоть в виде щепотки угольков.

Тогда Констанция подумала, что обвинение – вполне пригодная придумка, чтобы удержать ценнейшего врачевателя в Антиохии. Только напрасно за десять лет, прошедших с их первой встречи, она так и не научилась воспринимать угрозы Шатильона всерьез. Плевал Рено на то, будет или не будет поганый басурманин исцелять антиохийских недужных. Любой ценой он хотел уязвить унизившего его императора, хоть единожды желал безнаказанно поступить наперекор автократору, обращавшемуся с князем Антиохийским как с ничтожным выскочкой.

– Какой-то поганый магометанский знахарь, – пожал он плечами, когда Констанция обнаружила, что конклав действительно обвинил Ибрагима ибн Хафеза в колдовстве. – Ему все равно рано или поздно гореть в геенне огненной. Начнет чуть пораньше.

– Рейнальд, разве ты не помнишь, как ты сам добился, чтобы он лечил умирающего Рюделя?

– Ну и что? Он же его не вылечил, не так ли?

– Супруг мой, я прошу и заклинаю тебя, спаси Ибрагима!

– А разве я не просил тебя узнать, где Торос? Но ты отказала, и твоему супругу пришлось как рабу валяться у ног Мануила.

– Боже, Рено, ты ведь это не всерьез?

– Всерьез. Пусть меня, наконец, воспринимают всерьез. Мир может перевернуться, Мануил может завоевать все Средиземноморье, Бодуэн может лебезить перед греком сколько угодно и пренебрегать мною. Вы, мадам, можете обдавать меня холодом, потому что вбили в голову, что я повинен в смерти вашей няньки, но у себя в княжестве я имею полное право казнить колдуна, обвиненного церковным судом.

Когда-то Констанция была молодая, гордая и бесстрашно указывала Пуатье, что княжество принадлежит ей, а не ему. Но то, чего не сумел достигнуть могучий, яростный аквитанец, того добился бессердечный Шатильон – Констанция боялась перечить супругу. Пуатье мог бесить, сводить ее с ума, но она понимала его и знала, чего он добивался: чести, славы, пользы для Утремера, торжества Господня, побед, любви – вещей понятных, которых каждый ищет в этом мире. А Рейнальд оставался непредвиденным. Все мирское было для него не целью, а орудием доказать или достигнуть чего-то невидимого и неощутимого, выказать миру свое превосходство и уязвить недоброжелателей. Даже Констанцию он любил, только пока она была ему преданной союзницей, а когда столкнулся с ее осуждением, отшатнулся и от жены. Он словно боролся не столько с сарацинами, сколько с окружающими. А может, даже с самим собой. И в этой борьбе он ничего и никого не боялся и не щадил ни себя, ни других.