Читать книгу - "Луиза Сан-Феличе. Книга 1 - Александр Дюма"

На первых порах эту тонкую, чувствительную женщину отталкивала чувственная, вульгарная натура ее мужа, присущее ему простонародное начало. Так, всякий раз, когда король отправлялся в Сан Карло слушать оперу, он приказывал подать себе в ложу ужин. Ужин этот, не столь изысканный, сколь обильный, не обходился без национального кушанья — макарон; но король ценил тут не столько само излюбленное блюдо, сколько восторг, который он вызывал у народа своей манерой его есть. Поглощая макароны, лаццарони выказывают необыкновенную ловкость рук, обусловленную их презрением к вилке. Так и Фердинанд, неизменно подчеркивавший, что он король лаццарони, брал блюдо со стола, подходил с ним к балюстраде ложи и под оглушительные рукоплескания партера принимался есть руками, с ужимками пульчинеллы, покровителя пожирателей макарон.

Однажды, когда он предавался этому занятию в присутствии королевы и вызвал бурю рукоплесканий, она не выдержала, поднялась с места и удалилась, знаком приказав своим фрейлинам Сан Марко и Сан Клементе следовать за нею.

Обернувшись, король увидел, что ложа пуста.

Между тем легенда утверждает, что удовольствия такого рода разделялись и королевой, но в ту пору она была во власти своей первой любви и была столь же робка, сколь впоследствии стала бесстыдной. Во время маскарада с открытыми лицами, о чем мы сейчас расскажем, королева нашла повод подойти к красавцу-князю Караманико, который, как мы видели, так преждевременно умер в Палермо.

Король набрал собственный полк и с удовольствием им командовал; он называл этих солдат своими липариотами на том основании, что большинство из них было завербовано на Липарских островах.

Мы сказали, что Караманико был капитаном этого полка, а Фердинанд — его полковником.

Однажды король назначил своему любимому полку большой смотр в долине Портичи, у подножия Везувия, этой вечной угрозы разрушения и смерти. Были разбиты великолепные палатки, куда из королевского дворца свезли вина различных местных сортов и всевозможную снедь.

Одну из палаток занимал сам король, наряженный хозяином постоялого двора, — другими словами, одетый в белую холщовую куртку и такие же штаны, с традиционным колпаком на голове, с красным шелковым кушаком, к которому вместо шпаги (какой Ватель перерезал себе горло) был привязан огромный кухонный нож.

Никогда еще король не чувствовал себя так удобно, как в этом наряде; ему хотелось бы остаться в нем на всю жизнь.

Десять-двенадцать трактирных слуг в таких же нарядах готовы были исполнять распоряжения хозяина и угождать офицерам и рядовым.

А все это были первые придворные синьоры, аристократы, занесенные в Золотую книгу Неаполя.

В другой палатке находилась королева, одетая как хозяйка харчевни из комической оперы — в шелковой юбке небесно-голубого цвета, черном, расшитом золотой канителью казакине и вишневого цвета фартуке, расшитом серебром; на ней был полный гарнитур украшений из розовых кораллов — ожерелье, серьги, браслеты; грудь и руки были полуприкрыты, а в волосах — не напудренных и, следовательно, представших во всем своем изобилии и великолепии, — сверкали золотистые колоски; лазоревая сетка сдерживала их, словно водопад, готовый прорвать плотину.

Примерно двенадцать молодых придворных дам, наряженных как театральные служанки, со всей изысканностью и кокетством, подчеркивающими природное очарование каждой из них, являли собой летучий отряд, ничуть не уступавший тому, что был у Екатерины Медичи.

Но, как мы уже заметили, в этом маскараде без масок только любовь была в маске. Проходя между столиками, Каролина касалась платьем мундира молодого капитана, обнажая при этом часть своей восхитительной ножки, а капитан не сводил с нее глаз и только подхватывал и прижимал к сердцу цветы, что срывались с ее груди, когда она наливала ему вина. Увы! Одно из двух сердец, так жарко пылавших взаимной любовью, уже остановилось навеки; другое еще билось, но под влиянием ненависти и жажды мести.

Нечто подобное имело место десять лет спустя в Малом Трианоне; такая же комедия, хоть в ней, правда, и не участвовала грубая солдатня, разыгрывалась между королем и королевой Франции. Король был мельником, королева — мельничихой, а работник их, зовись он хоть Диллон, хоть Куаньи, ничуть не уступал князю Караманико ни в изяществе, ни в красоте, ни даже в знатности.

Как бы то ни было, пылкий нрав короля вовсе не согласовался с супружескими прихотями Каролины, и любовь свою, которою пренебрегала его супруга, ему приходилось предлагать другим женщинам. Но Фердинанд так робел перед королевой, что иной раз даже не в силах был скрывать свои измены. Тогда — отнюдь не от ревности, а лишь затем, чтобы соперницы не оказывали на короля влияния, на которое она сама притязала, — королева притворялась любящей супругой и добивалась изгнания дамы, чье имя король выбалтывал ей. Так случилось с герцогиней Лузиа-но: король сам предал ее жене, и эта соперница тотчас же была сослана в свое поместье. Герцогиня, возмутившись безволием царственного любовника, оделась в мужское платье, подстерегла его, когда он ехал куда-то, и осыпала его упреками. Король признал свою неправоту, бросился перед герцогиней на колени и горячо умолял простить его, однако ей все же пришлось удалиться от двора, покинуть Неаполь, даже уехать в свое поместье, откуда Фердинанд осмелился вызвать ее лишь семь лет спустя!

Подобное же наказание постигло герцогиню де Кассано Серра, однако за совсем иное поведение. Напрасно король упорно ухаживал за нею: она оставалась непреклонною. Король, столь же нескромный в отношении своих поражений, как и в отношении побед, признался королеве, чем он так огорчен. Для Каролины строгая добродетель являлась живым упреком, и она распорядилась изгнать герцогиню Кассано за ее сопротивление, так же как она изгнала герцогиню Лузиано за податливость.

Король на этот раз смолчал.

Правда, иной раз у него иссякало терпение.

Однажды, когда у королевы не было повода для гонений на какую-нибудь фаворитку, она придралась к фавориту: то был герцог д'Альтавилла, которым, как ей казалось, она имела основания быть недовольною. А поскольку в минуты гнева королева теряла над собою власть и не скупилась на оскорбления, она до того забылась, что упрекнула герцога, будто он, желая угодить королю, оказывает ему услуги, недостойные порядочного человека.

Оскорбленный до глубины души, герцог д'Альтавилла тут же отправился к Фердинанду, рассказал ему, что произошло, и попросил позволения удалиться в свое поместье. Взбешенный король немедленно отправился к королеве, но, вместо того чтобы успокоить, та еще более его возмутила резкими ответами, так что, хоть она и была дочерью Марии Терезии, а сам он — королем Фердинандом, спор кончился пощечиной, которая не уступила бы по звучности оплеухе, полученной дочерью носильщика от какого-нибудь грузчика.

Королева ушла к себе, заперлась в своих покоях, кричала, плакала, дулась, но на этот раз Фердинанд проявил твердость и ей пришлось первой искать примирения и даже просить того же герцога д'Альтавилла, чтобы он помог ей в этом.