Читать книгу - "Красная валькирия - Михаил Кожемякин"

Раскольникова обвиняли в политике попустительства, в разложении Балтийского флота. Якобы, это "разложение", допущенное Федором Федоровичем, и выражавшееся в неправильной политике отпусков и ошибочной вербовке личного состава, и привело к Кронштадтскому мятежу. Мужу "валькирии революции" вменяли в вину и ту роскошь, которой он обставил жизнь Ларисы: прислуга, роскошный стол и старорежимный комфорт в быту. Быстрый и по-большевистски кровавый для обеих сторон разгром Кронштадтского восстания чуть было не лишил Раскольникова не только положения привилегированного партийца, верного ленинца и доверенного лица Троцкого, но и жизни. Тогда чекистами были расстреляны три с половиной тысячи "свободных моряков", арестовано 977 краснофлотцев, 783 флотских командиров всех рангов и 194 "административных работника" Балтфлота. Сочувствовавшего кронштадтцам Раскольникова не арестовали лишь потому, что за него просил сам Троцкий. Арест заменили "почетной ссылкой" в Афганистан: милейшему Льву Давидовичу удалось выхлопотать для Раскольникова должность полномочного представителя большевистской России в этой "дикой" стране, которая первой установила дипломатические отношения с Советами еще в 1919-м.

Бывший начальник штаба Балтийского флота Владимир Андреевич Кукель, обвиненный в сочувствии кронштадтцам, прибыл в распоряжение Раскольникова прямо из тюрьмы, не успев выветрить из кителя запах параши. Лариса умоляла мужа взять в афганский поезд и Осипа Мандельштама, но Раскольников заявил, что "поэтишке" не место среди красных военморов, пусть и ошибочно обвиненных в сочувствии контрреволюционному мятежу. Классового чуждого "поэтишку" Федор Федорович заменил на верного революционным идеалам прозаика - Льва Никулина, владевшего иностранными языками, но, увы, только европейскими. Друзья жены из круга Гумилева раздражали Федора Федоровича - он терпеть не мог ни Мандельштама, ни Жоржа Иванова и считал, что Ларисино потворство капризам "декадентов" портит ее репутацию в партии. Сколько раз по просьбе "стихоплетов" она спасала из тюрем врагов Советской власти и добывала по ордерам продукты, чтобы подкормить вечно голодную и прожорливую поэтическую братию! "Пусть сладкий нектар жрут, они ведь небожители, как ты говоришь. Зачем твоим полубогам с Парнаса крупа и селедка?", - заявил Ларисе Раскольников и лишил Гумилева пайка Балтфлота.

Этот справедливый с точки зрения Федора Федоровича поступок стоил ему недельной немилости жены: она отказывалась разговаривать с мужем до тех пор, пока паек не вернули - правда, в урезанном виде. Но взять Мандельштама в афганский поезд Раскольников категорически отказался: Федору вполне хватало того, что в их жизни неизменно присутствовал третий - Гумилев, Гафиз. Раскольников знал, что Лариса хранит письма Гафиза, перечитывает их и даже плачет над ними. В такие минуты "комиссарша", "товарищ Рейснер", "валькирия революции" превращалась в растерянную и несчастную девочку, и Раскольникову приходилось то возвращать ее к реальности грубым окриком, то утирать ее слезы...

В июне 1921 года, на дороге из Герата в Кабул, советская делегация встретила муллу, который возвращался из Мекки. Святой человек, совершивший паломничество к великой Каабе, не был худ, изможден и бледен, и ехал он не на "задерганном осле", как в стихотворении Гафиза о паломнике Ахмет-оглы, которое обожала Лариса, а на лоснящемся породистом жеребце. Сытый человек сидел на сытой лошади и благоговейно перебирал бусины четок. На "задерганном осле" ехал тощий слуга муллы с фиолетовым фингалом под левым глазом и в рваной папахе.... Замыкала этот маленький караван запасная лошадь попроще, навьюченная палаткой, утварью и провизией: в дороге мулла не желал обойтись без комфорта. Лариса была разочарована: вместо служителя Аллаха, исполненного горячей и бескорыстной веры, она увидела сытого мещанина.

Чалмоносный паломник, совершивший хадж в святой город Мекку и видевший камень Каабы, оторвался от четок и бросил на Ларису недоумевающий взгляд. Не пери-утешительницу, прекрасную деву, которую Аллах отпустил из рая в чудесный сад поэта Гафиза, увидел мулла в этой странной, одетой в мужской наряд женщине в остроконечном шлеме. Караван демонов во плоти пылил по Хезарийской дороге: демоны ухали, свистели и приплясывали, кровавые звезды украшали их остроконечные шлемы, а возглавляла караван демонов женщина в мужской одежде. Мулла окаменел от изумления и негодования, а его тощий слуга схватился за спрятанный под халатом старый револьвер, вопросительно глядя на господина.

- Ишь ты, испужался, буржуй толстозадый! - хохотнул один из морячков, успевший изрядно хлебнуть спирта. - А второй, разбойник, - чисто мощи, а туда же, зенки топорщит! Шмальнуть его, что ли?

- Не стоит смеяться, товарищ! - одернула его Лариса. - Местное население уважает служителей культа. А нам пропаганду вести нельзя. Мы здесь послы, а не Красная армия.

Комиссарша намеренно назвала муллу служителем культа. Она давно привыкла говорить на понятном матросам языке и даже боялась иногда, что в дыму и огне сражений, среди пролитой крови, своих и чужих ран, забудет высокий язык поэзии. Поэтому и бормотала стихи в недолгие передышки между боями - пока бойцы устало матерились и били вшей, а их командиры размешивали кокаин в водке и твердили о мировой революции. В такие минуты Ларисе казалось, что стихи чужды этому миру, привыкшему жить в крови и пепле, но когда она, словно заклинание, повторяла заветные, истертые работой сердца строки, все становилось на свои места, и жизнь обретала смысл и вес. Даже такая - на дорогах братоубийственной войны, которую "братишки"-моряки фамильярно называли Гражданкой.

Вот и сейчас ей хотелось сказать другое, совсем другое - обратиться к святому человеку почтительно и возвышенно, например, так: "Ты, дервиш, первый в нашей вере, ты сыплешь мудрость, как цветы...". Но Лариса знала, что ответом на ее странные слова будет хохот балтийской братвы, а кто-нибудь из "братишек" обязательно скажет: "Совсем с ума спрыгнула баба, по-своему, по-барски, заговорила...". Вместо этих возвышенных строк Гумилева комиссарша добавила: "Совнарком запретил нам ставить к стенке местных попов и буржуев - пока что нам нужно привлечь на свою сторону временного попутчика, так называемого эмира Амманулу-хана".

- Братва, с местными пока не связываться! - веско поддержал жену Раскольников. И добавил, обращаясь к доморощенному переводчику: "Товарищ Лепетенко, поприветствуйте служителя культа!".

- Ну, Семен, сбрехни что-нибудь по-ихнему, по-персюцки, - подначивали Лепетенко товарищи.

Семен Лепетенко открыл затрепанный словарь, стал мусолить пальцем страницы, потом пробормотал несколько слов, отдаленно напоминавших фарси.

Мулла испугался еще больше: приветствие человека в полосатой рубахе без ворота показалось ему страшной тарабарщиной, языком шайтана. От такой мерзости следовало немедленно очистить себя намазом. Святой человек с помощью слуги спустился с лошади, слуга расстелил для него на земле молитвенный коврик, приготовил кувшин и медный таз для омовения, и мулла стал молить Аллаха, чтобы дьявольское видение рассыпалось в прах, стало тенью и маревом.

- Смотри, братцы, поклоны бьет! - удивлялись дипломаты Страны Советов.

- И славно у него выходит, ровно в церкви, - с невольным восхищением сказал молодой матрос, прятавший под тельником крестик.