Читать книгу - "Караван в Хиву - Владимир Буртовой"

– Ба-ла-ки-бла-а! Ура-а!

Затем, ударяя себя руками по бедрам и подскакивая, безумец напуганной ящерицей вонзился в толпу, спасаясь от въехавших на площадь ханских наемных охранников, которые не очень-то жалуют бродячих безумцев и не жалеют для них плетей.

С трудом Якуб-бай вывел расстроенных увиденным спутников из этого скопища людей. У Таш-дарваза, южных городских ворот, стража долго выспрашивала, куда и с какой целью едут «ференги урусы» и есть ли у них на это разрешение хана или почтенного инака?^[42] Такого разрешения, естественно, при Якуб-бае не было, пришлось вместо него протянуть старшему более приятный пропуск – таньгу.

Дорога от ворот шла на юг вдоль глубокого, зимой безводного канала, обсаженного густыми зарослями джиды и ветвистого тополя, который в знойное лето прикрывал воду и путников от беспощадного перекаленного солнца над Хорезмской землей.

«Поживи в этих песчаных местах несколько лет и будешь рад родному клеверу», – вдруг вспомнил Данила рассказ Кононова о том, что после возвращения из плена долго не мог нарадоваться Яику и его сочным прибрежным травам.

«А этому бедолаге и вовсе теперь родных мест не видеть, – встал перед глазами безумный россиянин. – Так и сгинет в сыпучих песках, невесть кем засыпанный».

Канал повернул влево, на восток, ближе к Амударье. Миновали несколько жидких рощиц возле жилых построек, огороженных глинобитными стенами. Почти в каждой хаули виднелись тополь, чинара или раскидистый, но голый до весны лох.

Повстречался спесивый, до бровей замотанный чалмой хивинец на коне, а за ним впритруску, размазывая по смуглым щекам пот и пыль, бежал молодой, в простеньком халате длинноногий бедняк. Приедет этот бай, пояснил Григорий, по делам в Хиву, пойдет куда-то, а бедный слуга будет стеречь его коня.

– Почему же этот аршин заморский не посадит слугу хотя бы на ишака? – возмутился Данила, несколько раз оглянувшись им вслед. – Мыслимо ли столько верст бежать за конем?

– Так больше чести баю, – снова пояснил Григорий жестокий хивинский обычай.

Переехали через неглубокий сухой арык, увидели рощу тутовых деревьев, а за глинобитной стеной виднелись какие-то постройки.

Якуб-бай рассказал, что здесь делают отменные шелка, и добавил, немало этим гордясь, что в Хорезмской земле всякий может иметь завод, делать различные ткани и продавать их с выгодой. В России же, как помнил Данила указ Сената от 1747 года, разрешалось иметь заводы только настоящим заводчикам. А торговать было дозволено лишь людям торгового сословия – купцам. Сделано это было для запрещения крестьянам брать подряд, изготовлять промышленные товары, торговать и заводить себе фабрики. Каждый должен был, по мнению Сената, знать свое дело: барин – управлять, а купец – торговать. И налогов, как оказалось, у хивинцев нет ни с завода, ни с земли, ни подушных, а когда хану случится нужда в деньгах, нукеры объезжают дворы и взимают подать. Бывает, по три, а иной раз и по пяти рублей в год со двора получается, если пересчитать на русские деньги.

«Примерно столько же платят подушных сборов и наши крестьяне», – прикинул Данила, слушая рассказ Якуб-бая.

За разговорами незаметно переехали еще один канал, постояли у чигиря – сооружения из трех колес для перекачки воды из канала в боковые мелкие арыки. На большом вертикальном колесе прикреплены глиняные кувшины. Трое мастеров суетились около меньшего горизонтального колеса, пытались прокрутить его вручную, без помощи лошадей.

Потом миновали небольшую запущенную рощу с многочисленными склепами – мазарами из глины, маленькими и большими, семейными. Некоторые из мазаров за давностью сооружения пообветшали, обвалились по углам и зияли теперь пугающими черными провалами, через которые, если подойти совсем близко, можно увидеть на глинобитных полках груды человеческих костей.

Вскоре перед россиянами открылась дорога к хаули ханского придворного Елкайдара. Дорога, обсаженная по бокам колючими кустами розы, привела к воротам. Около ворот поднимались две глинобитные конусообразные башни с бойницами наверху. Башни и стены надежно укрывали двор и его постройки от чужого глаза и от неожиданного набега мелких разбойных ватажек.

Остановились, спешились под высоким деревом, вершина которого почти достигала бойниц на башнях. Якуб-бай постучал в ворота деревянной колотушкой, которая висела здесь же на толстом сыромятном ремне. Долго никто не отзывался, затем появился слуга: старенький и тонкий – будто высохший стручок фасоли – в цветастом нараспашку халате. Слуга склонился к квадратному слуховому окошку в толстых деревянных воротах и о чем-то долго препирался с Якуб-баем, получил мелкую монету и решился впустить странных гостей во двор.

За стеной усадьбы просторно разместился дом с двумя разновысокими навесами – айванами и возвышением из глины, где хозяин в жаркие часы принимал гостей. За домом – просторный сад и небольшой пруд. В саду копошились трое работников, но что они делали, издали трудно было понять.

В дом вошел только Якуб-бай, пробыл там не так уж и мало времени, вернулся под навес с пожилым тучным хивинцем, одетым в просторный шелковый халат на ватной подкладке. На голове заспанного толстяка вместо чалмы – остроконечная шапочка из синего сукна, обрамленная куньим мехом. Щеки у хивинца лоснились как два круглых подноса, с которых только что собрали жирный плов.

Хозяин синей шапочки с трудом передвигался по двору и ворчливо выговаривал предупредительному и внимательному Якуб-баю: зачем понадобилось им смотреть на этих ленивых «ференги» – чужеземцев, их только плетью и можно заставить шевелиться. И что напрасно он, Якуб-бай, тащился сюда и зря потревожил его, Умбаев, сон, который так сладок после полуденного намаза и бараньего плова.

Слуга, полусогнув спину, проворно обежал пруд, что-то сказал работникам. Те послушно бросили широкие кетмени и медленно побрели к дому, обходя стройные стволы слив, яблонь, груш. Шли они медленно, потому что на ногах висели тяжелые цепи, а на кистях рук болтались круглые черные ядра: с таким грузом пленник далеко не убежит!

Федор от нетерпения стиснул рукоять ременной плети. Кононов упер в бока руки и широко расставил длинные сухопарые ноги, внимательно всматривался в лица подходивших кандальников.

Вдруг Григорий сдвинул на затылок высокую мурмолку – на лбу выступили крупные капли пота.

– Осторожно, Федюша, – еле слышно просипел он: спазм сдавил сухое горло. – Твой родитель Демьян… который постарше, лысый. Сдержись, иначе уедем отсюда голее казацкого копья.

Федор шумно сглотнул набежавшую слюну, пошевелил будто омертвевшими плечами и, не в силах побороть нервные судороги на лице, отвернулся к воротам, где остались кони. Но каждая клетка его затылка, спины слышала тяжелые шаги и глухое позвякивание цепей. Казалось, будто эти цепи стиснули не ноги старому отцу, а его неистово бьющееся сердце. Пересилил себя, резко повернулся и немигающими глазами, стиснув зубы, смотрел на трех полузамученных людей. Двое были персиане, а третий – Демьян Погорский, сгорбленный, немощный, с изуродованными руками. Обе кисти у него покрыты черной от ожогов кожей, а против средних пальцев видны глубокие рваные раны. Демьян подходил, не поднимая головы, изуродованными руками держал ядро, чтобы оно не ударялось о больные натертые ноги.