Читать книгу - "Первый великоросс - Александр Кутыков"

— А Козич не все забрал…

Действительно, около половины ценностей лежали нетронутыми.

— Ай, да Козич! Алкает сносно… — проговорил Усь — также из местных, из поречных. — Сколь его знаю — все у него диво: сущий потешник!

Щек, не будучи причастным к ларцу, собрался домой. Спросил у Чубка:

— Может, вместе поедем? Погостишь у меня. Теперь я сюда нескоро…

— А за жену не отругаешь, а то ведь я…

— Убью! — рассмеялся Щек. — Когда захочешь — возвернешься.

— Я с радостью…

Поречный уменьшился еще на одного воина.

Жизнь Ходуниного дома с приездом Чубка переменилась в лучшую сторону. Молодой кметь привнес в тягучее ее течение оживление своими говорливостью и задором. Увлеченно играл с Яриком и Птарем, слегка ухаживал за Длесей и Стрешей, шутил над Сызом, со взрослыми братьями ходил на охоту, а вечерами рассказывал желающим о некоторых случаях из своей разбойничьей жизни в Поречном и на Роси, откуда был родом… Длеся, смеясь, как-то подметила:

— Ты где только не воровал!

— Конечно, ежели начать с младых ногтей… — оживился строгий и замкнувшийся в последнюю пору Светояр.

— С младых ногтей я начал оставлять маленьких Чубков! — Заглядывал на женскую половину семьи кметек. — А воровать начал с пеленок. Непослушный был — страсть!.. Маленьким убег в степь к печенегам. Матушка, сердешная, шум подняла. Наехала дружина наша, забрала меня.

— Как же тебя не продали ромеям иль хазарам? — удивилась Стреша.

— А я очень бедовый с измальства: поганых хворостиной гонял!

— Странно получилось.

— Никак не странно. Те же люди, живут токмо зело просто. На кониках помешаны, песни свои поют, скача верхом, детишек любят и собак… Я, если честно признаться, за собаками там гонялся. Печенеги надо мной смеялись. Собак-то у них целые стаи, больше чем лошадей.

— Выходит, лишь на море не воровали?

— На море — нет, а тут, на реке, да.

— Ой, расскажи! — попросили обе молодицы.

— Сторговались с киевлянами на колонтарь дюже лепый. Ссыпали кули овса к ним в бочки — чуть не полдня таскали добро на ладью! У нас-то, поди, причал не такой, как в Киеве… Да прошиблись мы: полсорока ведер недодали и дать не можем, потому как кончился овес наш!.. Пробежали по поселку, все вверх ногами перевернули — нет ни крохи боле! Поселяне плачут — мол, не бедокурьте!.. Мы на них и не глядим — ищем-рыщем, переворачиваем… Горсть наскребли!.. Козич стоял, смеялся с ихним купцом. А купече тот ушлый был, не дурак. Ну и говорит: пусть ваш Козич мне золотое перо с яхонтами отдаст, что на шапке носит… Сработали то перо в гречинах, аль в другом каком заморском месте, что ли иудеи иль сарины, но по всей нашей земле и окрест ее не сыскать боле такого чудного! Не перо — паутина мизгирева!..

Чубок перевел дыхание… Была ли в доме Ходуни когда еще такая тишина? Гульна не сидела — стояла коленками на скамье, бухнув руки с грудями на стол. Сыз не сводил с нее очей, и непонятно было, слушал Чубка или нет? Наверно, ревновал к молодому парню, потому на него и не смотрел вовсе. Длеся со Стрешей сглотнули слюну. Чубок поправил кудерь на лысой голове и продолжил:

— Тонкая работа! Не в одночасье делана — месяца, а то и года ушли: усик к усику, песчинка к песчинке, камешек к камешку — и все то будто на веточках рассажено. В руку взять страшно: растает еще!

Купец говорит: «Давай!..» Козич отвечает: «Проси у пса шелудивого, а не у меня!..» Не согласен ни в какую!

Отводим мы Козича в сторонку и обещаем ему — кровь за слово! — вернуть перо к рассвету и еще три короба чего впридачу. Уж оченно нам броня та с большими бляхами понравилась! И неважно, кто ее одевать будет. Загорелись-разохотились — страсть!

Козич — широкий человек. Ежели руку на плечо ему водрузить — и вовсе святой! Хоть жалко ему до слез богатья и убранства своего, но и нам желает благости не мене… Короче, согласен стал наш Козич.

Разделись ихние дружинники, выкатили бочку меда на берег, навесили на края ее корцы. Разгружаем уж ладейку всем миром — овес назад, а купече дюже радый крутит перышко в руке, и очи его блестят красным солнышком. А Козич будто умер зараз: за что ухватиться не надумает, мякнет и тухнет!.. Мы его под руки, кои белы, как мел, приключились, и повели в теремок. Мед он не пьет — сладу с ним нет! А от такой болезни токмо мед в самую пору да свора баб!.. Мужики, что влачили беднягу, сказывали: ведем под локоточки, что, как у кобылки, зажидели, а грудное чрево евошнее от утраты недюжинной нам в маковки бьет-цокает, як копытца нерезя. То Козича плоть жила-старалася, эна как!

— Да-а… — протянула Гульна сострадательно.

— Но — забота Козича! — воскликнул увлеченный Чубок, лицом серьезным внимание слушателей разжигая. — Наша забота с его в едином ряду и не стояла: нам надо перышко возвращать, не то выйдет, что жизнь доброго человека на колонтарь обменяли, в придачу дав богатье дражайшее!

Усь зовет младых кметей, да выбирает с Синюшной нас: мол, ховайтесь, старайтесь, без пера не вертайтесь. Так-то!

Наши мужи мед хвалят, что иссяк. Киевляне катят колобушку хмельную вдогонку. Мы, для промысла отряженные, снуем меж всеми, к закромам ладейки близимся. А уж темно!.. Пробрались с Синюшкой в сенцы ладейные, а спрятаться от всякой всячины негде, и двери не поймем, куда ведут… Я — в один кут, он — в другой. Затаились. Найдут — скажем, пьяны содеялись да с песней громкой к своим уйдем… Ан, чую — поплыли! Скинул чоботы и поцыпал туда-сюда.

Все с меда ходят шатуном! Чумой объятые, никого не узнают! Я, случаем несчастным, наткнулся на кметей, а они ополоумели: очами жабьими водят — никого не видят, лишь мечи востры в потолок тыкают со всего плеча! И от натуги эдакой тезево их не выдерживает: бросают клинки и щас начинают снедью хлестать возле меня, тихого. Зрят чужого, нет ли — не пойму!

А в комнатке светильник меркает. Я чоботы за спину и туда. Здесь! Чую — здесь найду!.. Залег в комнатке красной — не шелохнусь: и слушаю, и нюхаю. Приходил и уходил кто-то, но смотреть на них страшно было… Когда свет прогорел, вошли двое, легли и поснули.

Под утро и весляры укисли. Встал я и крадусь. Ладью качает — я иду. Храп стоит!.. Вдруг — чу! — на груди у одного сияет и блестит! Купчина!.. Мое чрево бьется и рвет грудину, а надо заспокоиться!.. Тесьму режу, беру перо… Назад еще дорога! Наверху-то не спят: глядят-блюдут, медов не пивши!.. Перо в тряпку и в зубы, открался и ползу. Звезды светят, заразы! По бортам народ валяется: кто молчит, кто мычит, кто воем воет!

У руля человече ежится. Затаился подле него и желаю ему нужду любую — мне бы единый миг, чтоб в реку опрокинуться!.. Услышали русы и русалки мое терпение, помогли. Зевнул рулевой — ажно запел! Я шустрее выторопня мимо кормника в воду бултых и на тло. На тле не знаю, за что взяться, но выплыть никак не можно: выплыву — маковкой блесну!.. Руками-ногами дергаю, смекаю: коль не выплыву — подумает муже со сладким зевом, что сомина велий плехнул, да и пусть рассказывает потом…