Читать книгу - "Замок Орла - Ксавье Монтепен"

У энергичных людей всех времен почти всегда обнаруживается свойство натуры, которое притягивает драматургов XIX столетия. Эта черта характера приводит героев к самым неожиданным развязам и эффектным сценам.

Подобное утверждение может показаться странным нашим читателям, и тем не менее нам не составило бы ни малейшего труда подкрепить его многочисленными примерами.

Именно на такой эффект рассчитывал наш капитан, когда вот так – неожиданно представил молодого барона де Шан-д’Ивера Эглантине, которая очаровательно вскрикнула, прошептала имя «Рауль» и закрыла ручками зардевшееся лицо.

Капитан с улыбкой наблюдал за ними обоими. Преподобный Маркиз в душе молился, призывая на них благословение Господа, оберегающего непорочную любовь. А Варроз знай себе накручивал седые усы, выказывая таким образом несказанное довольство и вспоминая годы минувшей юности, овеянной благоуханием былой любви.

– Дорогая Эглантина, любимая моя, – проговорил Рауль, преклонив колено перед девушкой, – с тех пор как мы расстались, я жил только одной мыслью, только одним желанием: мыслью приблизиться к вам, желанием обрести вас вновь. И вот ваш кузен, ваш брат, капитан Лакюзон, может сказать вам, что я готов был умереть, ибо думал, что вас уже нет на этом свете.

Эглантина робко подняла глаза – но не на Рауля, так и стоявшего на одном колене, а на преподобного Маркиза.

– Но как… – едва внятно спросила она, – я могу его любить – его… Рауля… его… француза?

Ответ взял на себя Лакюзон:

– Он не француз, – сказал капитан, – он благородный франш-контиец, один из наших! Люби же его, сестрица, люби всем сердцем, ибо, клянусь, он того заслуживает!

– Да, дитя мое, ты можешь любить его, – заметил в свою очередь преподобный Маркиз. – Не опускай же глаз и не стыдись, дорогая девочка, ибо с этой минуты Рауль твой жених, и скоро ты станешь его женой перед Богом и людьми. Люби, потом что любовь есть дар небесный… люби, потому что все в мире есть любовь, потому что, не будь любви, великий творец мироздания, к прискорбию своему, увидел бы, как бесплодное его творение неумолимо гибнет. Люби, потому что таков всеобщий закон, а любовь есть заповедь Божья… люби, потому что ты любима и только в любви, святой и чистой, сможешь черпать радости юных своих лет и воспоминания всей жизни!

Последние слова преподобный Маркиз произнес с легким волнением.

Эглантина и Рауль в едином порыве стали перед ним на колени и в один голос проговорили:

– Благословите нас, святой отец!

Священник возложил одну руку на черные, как смоль, волосы Эглантины, а другую – на белокурую голову Рауля.

– Будьте справедливы, будьте праведны, будьте сильны и будьте счастливы! – сказал он. – Вот что я прошу для вас у Господа.

– А сейчас, – воскликнул Лакюзон, пока наши влюбленные поднимались на ноги, – дай Бог, чтобы Пьер Прост был жив и оказался на свободе, чтобы завтра мы отпраздновали свадьбу уж как следует, не так, как у нас вышло нынче утром со слегка омраченной помолвкой.

– Дай-то Бог! – разом ответили Варроз и Маркиз.

Слабый, тусклый луч света уже проник сквозь квадратики оконных стекол в комнату, затмевая слабеющий огонек лампы, готовый того и гляди погаснуть.

– Близится час, – сказал полковник, подпоясываясь ремнем с крепкой шпагой.

– Мы будем вовремя, – отвечал Лакюзон.

Он приоткрыл дверь на улицу и наскоро огляделся.

Мимо двери валом валила толпа горожан и крестьян-горцев – все они двигались в одну сторону, к площади Людовика XI.

Капитан услыхал знакомый слабый, мягкий посвист – почти в ту же минуту из толпы выбрался человек и тут же проскользнул в дом.

То был Гарба, ординарец и правая рука предводителя горских партизан, – так, насколько нам известно, называл его сам Лепинассу.

– Знаешь дом Железной Ноги? – спросил его Лакюзон.

– Ну да, капитан, – в самом конце спуска Пуайа, аккурат напротив фонтана.

– Сколько тебе нужно времени, чтобы управиться туда и обратно?

– Полчаса, не больше.

– Проводишь туда вот этого сеньора и племянницу преподобного Маркиза – и мигом сюда.

С этими словами Лакюзон указал на Эглантину с Раулем.

– Хорошо, капитан, – ответил Гарба.

Рауль отвел Лакюзона в угол комнаты и резко, будто с укоризной сказал:

– Как же так, капитан, вы намерены избавиться от меня в ту самую минуту, когда вам предстоит сражаться? Неужели вы держите меня за девицу или малое дитя? Я желаю разделить с вами опасность, а своим отказом вы нанесете мне смертельное оскорбление, и я не прощу его даже брату!

– Мальчишка, – отвечал Лакюзон, – вы забываете, я видел вас в деле, так неужто вы полагаете, будто я сомневаюсь в вашей храбрости?

– Нет, поскольку вы даже не подали бы мне руки, будь я трусом. Но я буду в обиде, если не разделю с вами грядущей смертельной опасности.

– Стало быть, вам угодно сопровождать нас к площади Людовика XI и принять бой вместе с нами?

– Я этого требую, и вы не вправе мне отказать.

– Будь по-вашему! И да свершится ваша воля, а не моя! – с горечью промолвил Лакюзон. – Что ж, идемте, и тогда, если мы погибнем, и вы вместе с нами. Эглантина потеряет вас, едва успев обрести. Тогда Эглантина останется одна-одинешенька, и ее некому будет защитить от грубой, пьяной солдатни, распоясавшейся в захваченном городе. Но что вам до этой бедняжки! Вы помышляете о своей легко уязвимой гордыне, о ненасытной жажде крови!.. Идемте же, барон де Шан-д’Ивер, и да хранит Господь оставленную в печали бедняжку!

Рауль опустил голову, лоб его на мгновение нахмурился, губы сжались – все это отражало жестокую борьбу, кипевшую у него в душе.

– Капитан, – наконец сказал он, – вы правы, признаю. Идите же и спасите отца, а я позабочусь о дочери.

– Отлично, Рауль! Прекрасно! Я снова узнаю вас, – воскликнул Лакюзон. – Поверьте, отвага порой заключается в том, чтобы удержать шпагу в ножнах.

Дав троим защитникам ее отца поцеловать себя в лоб, Эглантина закуталась в просторную коричневую доху, похожую на ту, в которые и сейчас холодными зимами облачаются франш-контийские крестьяне. Рауль спрятал оружие под полами своего плаща и укрыл часть лица за воротом. И наши влюбленные последовали за Гарба, который повел их к дому Железной Ноги, а Лакюзон, Варроз и преподобный Маркиз тем временем стали собираться на площадь Людовика XI.