Читать книгу - "Невеста для варвара - Сергей Алексеев"

Светлейший чуть было сам на крик не сорвался, да опомнился.

— Ты киязька-то сего зрел?

— А как же? И зрел, и ор его слыхал, и стрелял из пищали. Дак свинец не берет!

— Отскакивает, что ли?

— Ни, ваше высокородие, все мимо норовит. — Хорунжий перешел на прерывистый шепот и заблистал очами, озираясь. — Отводит он пули. Воистину сотона! Мы уж и медными пуговицами стреляли в сих оборотней, все одно не берет! Падают вроде и дух вон, а опосля подымаются и смеются. Ей-ей, сила нечистая! Какож ее в Петербург волочь?

— Что же, ничем и взять их нельзя? — не поверил светлейший.

— Можно! — Хорунжий сунулся вперед и дыхнул в лицо духом хмельным и мерзким. — Отыскали мы для адова отродья казнь! Ныне ловим живьем и волкам кормим. Токмо зубы звериные и берут их плоть…

Меншиков отпрянул от него, ровно от чумного, и платочком лицо отер, ибо слюна на него брызнула.

— Ты ответь-ка мне, братец, — он едва сдерживал гнев, — что мне государыне императрице донести? Пленен ясачный сей князек или доселе вольный?

— Дак чего, пленен, донеси, железа наложены.

— Но власти над ним вашей нету?

— Дак кто же над антихристом властен-то, батюшка? — чуть не заплакал казак. — Добро, хоть в сруб заточили… Вот те крест, истинный сотона!

— А где же труба, из которой он огонь пускал?

— Воевода предписал сие орудие в Артиллерийский приказ доставить. Поелику оно с пушечным делом соотносится.

— В Артиллерийский?!.

— Точно так, ваше благородие.

— Какое я тебе благородие?! — не стерпев, прорычал светлейший князь, отчего хорунжий отпрянул и рукою заслонился.

Меншиков же кое-как сладил с собою и вымолвил нравоучительно:

— Называть меня след ваше высокопревосходительство.

Выговорить сие казак не сумел или не посмел и лишь головою покивал. Коли пуще пригрозить ему, так с испугу-то может не вернуться назад в свой острог, сбежит по пути вкупе с грамотой императрицы — на оказаченных мужиков в сражении положиться можно, а в иных случаях — надежда плохая…

— Ну, добро, хорунжий, — примирительно вымолвил светлейший и вынул из ларца крохотную немецкую склянку, — Завтра же немедля отправляйся назад с посланием государыни императрицы. А вкупе с ним передашь воеводе якутскому сию вещицу. Князек плененный питье и снедь-то от вас берет?

С казака робость вмиг и слетела — почуял, живым назад возвратится.

— Еды не приемлет, выбрасывает, — доложил. — А воду принимает.

— Вот и ладно. Дабы склянку не потерять и не разбить, тряпицей оберни и в одежду зашей. — Подал ему подорожную грамоту. — Прежде пойдешь в устье Енисея, а оттуда уж на Лену.

Вкупе с робостью и здравомыслие утратилось.

— Исполню, батюшка! Мы свычные!

Тут и попал Меншикову на глаза кисет казачий,

— А что это у тебя, братец? — Взвесил в руке и завязку распустил. — Никак, табачок?

Хорунжий виновато потупился и язык проглотил. Асвет-лейший высыпал золото на столешницу — фунта полтора!

— И откуда у тебя сей табак? С Лены принес? Тот же еще ниже голову склонил — ни мычит, ни телится.

— Да скажи, не бойся. Ежели и ограбил кого по пути, прощу.

— Не грабил я. — Казак выдавливал из себя слова, ровно глину гончарную. — Сие есть добыча, трофей.

— А где добыл-то?

— Когда крепостицу югагирскую взяли, книжицы да бумаги искали. Там же токмо золото всюду рассыпано. По-ихнему, разь…

— Что же мне воевода о том не отписал?

— Дак не было его с нами на Индигирке…

— Знать, утаили?

Казак на колени бухнулся:

— Пощади, батюшка! Бес попутал! — Сам же из-под бровей глазами зыркает — отвернись, так по затылку кулачищем и стукнет…

Эх, в пыточную бы его да носовертку конскую на шею!

— Прощу, тому и быть… И много там было золота? Хорунжий встал, вздохнул обреченно:

— На сотню поровну поделили. Дак считай, без малого пуда четыре…

Меншиков золото в кисет ссыпал, однако же отставил в сторону.

— Государыне императрице преподнесу. Ее величеству приятно будет. А то она зело гневилась, отписку прочитав. Воеводе же на словах передай: пускай сыск учинит, где юга-гиры золото добывают. И мне донесет с глазу на глаз.

— Передам, ваше благородие… Что не передать-то?

— Ну, ступай пока…

Казак слегка плечи развернул, глянул на кисет с сожалением великим и говорит:

— Коль золото отнял, то дай что взамен. Пожалуй что-нибудь.

Подобной наглости светлейший не ожидал, однако даже не возмутился, ибо уже был яростью переполнен.

— А что получить желаешь? — спросил. Тот и вовсе воспрял.

— У нас на Лене, ваше благородие, женок нету, — пожаловался. — А инородки там хоть и льнут к казакам, да уж больно срамные на вид. Таких же и робят рожают. Наша кровь супротив ихней не стоит. Югагирки невесты добрые, да никак за нас взамуж не хотят. А силой брали, дак меж нами ссора выходит лютая. Вот казаки просьбу царице со мною и передали: собрать бы по России вдовиц каких-никаких, девиц-перестарков да женок гулящих и к нам послать, как прежде бывало. Нам всякие сгодятся, даже хромоножки кривые-горбатые, а для дурных нравом плеть имеется. Через седьмицу шелковыми станут. Позрел я в Петербурге, сколько женок-то гулящих по кабакам! А у казачков на Лене сердца горячие стынут.

— А что, прежде посылали казакам женок гулящих?

— Как не посылали? Царский указ на то был!

— Не слыхал я про сей указ.

— Дак где тебе слышать-то, коль сам из конюхов вышел?

Меншиков чуть не задохнулся и отвернулся, дабы виду не показать. Не так-то глуп и прост был сей мужик оказа-ченный и заведомо знал, перед кем ответ держит…

— Ну, раз прежние цари посылали, и мы пошлем, — однако же с достоинством вымолвил он. — Добро, будут вам женки. Ну, уж ступай с богом да обожди меня в сенях. Я еще одну отписку подготовлю и с тобой на Енисей отправлю. Да гляди, не отлучайся никуда. Не то опять ограбят.

Нарочный ушел вдохновленным, а у светлейшего невыметанная ярость внезапно вылилась горькими слезами. Он плакал не сдерживаясь, навзрыд, как плакал в детстве и отрочестве, когда был нещадно порот отцом, коего ненавидел люто, однако и словом не смел перечить, а тем паче даже всхлипнуть в его присутствии. И тогда ярость супротив него сгущалась настолько, что становилась тяжкой, каменно-гнетущей и жгла загрудину палящим огнем, покуда он не забивался куда-нито в сенник либо конские ясли, навозную яму или лопухи за поскотиной, и там всецело предавался рыданиям.