Читать книгу - "Проклятие красной стены - Алексей Витаков"

Убитых предали земле, а раненых положили рядами под открытым небом на войлоке, чтобы китайский лекарь Чжой-линь мог со своими помощниками приступить к работе. Вдоль рядов, через каждые пару шагов, горели факелы, которые не только служили освещением, но и отгоняли злых духов. Если в теле есть брешь, значит, в него может проникнуть разрушительная сила. Нижнее белье из мокрого шелка спасло многих. Лекарю достаточно было потянуть за ткань, чтобы извлечь застрявший наконечник. При ударе такая ткань не рвалась, а вминалась в плоть, спасая от проникающих ран и заражения крови. Но были и очень серьезные, смертельные увечья, тогда Чжой-линь глубоко вздыхал и разводил руками, а шаман, потрясая бубном, посылал Вечному Синему Небу протяжный, надрывный вой. Ибо знаний о человеческом теле не всегда достаточно, чтобы поставить больного на ноги. Вот тогда те, кто умеют искать проходы в другие миры, договариваются с потусторонними силами.

Хайду думал о Дайчеу. По законам войны, тысячу, потерявшую свой главный кулак — бронированную сотню, нужно расформировать по другим подразделениям, а самого тысячника в лучшем случае понизить в звании до сотника или десятника, в худшем — до рядового воина или казнить. Тонкий голубой дымок от слабо горящих веток поднимался к отверстию юрты. Темные узловатые руки держали пиалу с кумысом, но уста оставались сухими. Джихангир напоминал каменное изваяние, и, если бы не глаза, отражающие языки пламени, его можно было бы принять за мумию, застывшую в позе лотоса. С большим трудом стряхнув оцепенение, Хайду встал и, развязав боковые ремни, отбросил в сторону хутангу-дегель. Накинув на плечи длинный синий чапан, откинул полог юрты и направился туда, откуда неслись стоны раненых, чтобы отыскать Дайчеу.

Он увидел тысячника, когда тот, закусив косу, терпел боль от рук Чжой-линя, вправлявшего ему суставы. Половину лица Дайчеу покрывала корка запекшейся крови, другая половина была бледна, как урусский саван. Подождав, когда лекарь закончит, Хайду уронил:

— Это я, Дайчеу. Ты слышишь меня?

— Ты пришел взглянуть еще раз на мое унижение и боль? Я сам слагаю с себя звание тысячника и отдаю железные доспехи. Я покорен, Хайду, — Дайчеу говорил изменившимся до неузнаваемости, хриплым голосом, словно телом его уже овладел костлявый дух вечной ночи.

— Ты знаешь закон, тысячник, — голос Хайду был бесстрастен. — Но прежде я хочу справиться о твоих ранах. Чжой-линь…

— Не надо. Пусть он уйдет, я хочу, чтобы мы остались вдвоем.

Хайду движением пальцев отпустил Чжой-линя, и тот, согнувшись пополам, спиной попятился в темноту.

— Ты помнишь Хорезм, Дайчеу? Мы с тобой были тогда молодыми и удачливыми сотниками, и ты спас меня от клинков всадников Джелаля. Потом мы вернулись в степь, и оба полюбили одну девушку, которая ответила тебе взаимностью и родила потом двух сыновей. Зато немного погодя судьба возвысила меня: я раньше тебя стал тысячником, а потом джихангиром. Каждому свое. Но спроси меня сейчас: что бы я выбрал? Я бы захотел оказаться на твоем месте. Ты счастлив, потому что твои сыновья носят черты своего отца, у них те же повадки и та же удаль. Тебя в белой юрте ждет любимая женщина, для которой важно, чтобы ты вернулся, а вернешься ты целым или израненным — это ее не волнует. Ты создал свой мир, Дайчеу, имя которому — семейный очаг. Такого у меня никогда не было и вряд ли будет. Все силы я тратил на военные походы, а не на любовь, не на сохранение рода. И теперь я одинок, как высохшее дерево посреди Гоби. Я хочу выразить тебе благодарность за сегодняшний бой, как и за все другие.

Хайду низко, почти до земли, поклонился.

— Сегодня был самый черный день в моей жизни. Спасибо тебе, Хайду, за то, что ты пришел поддержать меня. Со мной все кончено. Вопреки разуму, ты бросил мою тысячу на верную погибель. Не буду искать дурных мотивов в твоих действиях. Пусть это останется на твоей совести. Был ли твой поступок неосознанной местью, или это просто промах военачальника — решать не мне, а Вечному Синему Небу. Я свой долг выполнил. А теперь о другом. Чжой-линь сказал, что правая рука моя раздроблена в нескольких местах и скоро высохнет. Я вряд ли когда-нибудь сожму меч. Не хочу хромым, опозоренным, одноруким калекой вернуться домой. Помнишь Саади: «Всяк вольный уедет, и, сердце скрепив, останется раб средь запущенных нив». Как мне хотелось, чтобы мои сыновья прокладывали себе жизненный путь не мечом, а знаниями, учились в Багдадском «Низамийэ». А теперь? Соседи начнут смеяться и показывать пальцем, а мои сыновья застесняются меня. Позволь мне благородно расстаться с жизнью и устремиться в чертоги Вечного Синего Неба.

— Ты напрасно рисуешь свою будущую жизнь черными красками. Да, на тебе не будет сверкающих доспехов, ты будешь носить чапан мирного человека, но от этого дети не станут меньше любить тебя, ведь ты давно сделал свою семью богатой скотом и юртами. Ты дашь им образование в твоем любимом Багдаде. Один станет звездочетом, другой лекарем, как ты всегда мечтал. И сам переселишься поближе к чайханам, мечетям с крикливыми муэдзинами, будешь наслаждаться роскошью, читать мудрые книги и участвовать в ученых диспутах. У твоих сыновей достаточно средств для выкупа любой невесты. Через несколько дней я все равно приведу Смоленск к покорности, и свет этой победы затмит легкую тень неудачи.

— Да, но это будет твоя победа. После нее ты станешь темником: Бату-хан любит тебя. Нет, брат мой Хайду, не отговаривай. Пусть мои дети знают, что их отец умер настоящим нойоном. Только об одном прошу: не говори никому, что я выжил в бою и попросил смерти. Ведь если джихангир захочет, то ни один свидетель не разболтает некрасивую правду о том, как погиб тысячник Дайчеу. И еще: пощади сотников. Они дрались, как могли. В том, что русы оказались сильнее, нет их вины.

— Хорошо, я сохраню им жизнь, но разжалую до простых воинов и брошу в бой первыми. Это все, что я могу сделать.

— Благодарю тебя. Ты позволишь мне уйти по-монгольски?

Глаза Дайчеу сверкнули в лунном свете так, что у Хайду комок подкатил к горлу. Умереть по-монгольски значило не пролить собственной крови. Кровь — это душа, принадлежащая Вечному Синему Небу и великому императору Вселенной — богу Тенгри.

— Ты мой айньда, значит, твоя последняя воля — закон для меня. Прощай.

Хайду наклонился над тысячником, коснулся лбом лба раненого и, отвернувшись, быстро зашагал к своей юрте.

Четыре воина взялись за углы войлока, на котором лежал тысячник, и понесли во мрак сгустившейся ночи. За широкими подолами елей Дайчеу положили спиной поперек бревна, и, прежде чем услышать сухой треск своего сломанного хребта, тысячник увидел качнувшуюся в русском ночном небе луну, полнота которой, вопреки предсказаниям шамана, не принесла удачу первой монгольской тысяче под стенами Смоленска.

Весь остаток ночи Хайду не сомкнул глаз. Безбородый джихангир напоминал угрюмую старую женщину, согнувшуюся под непосильной ношей. Он смотрел на танцующий огонь и видел в желтых языках пламени человека в алом плаще, который глядел на него, и в больших серо-голубых глазах читалось печальное, трагическое спокойствие, без тени ненависти. Так смотрят только опытные военачальники, свободные от плена разрушительных страстей.