Читать книгу - "Девочка по имени Зверек - Маргарита Разенкова"

– Это замечательно. А из дурного?

– Из дурного? – Марку было что ответить, но уж очень не хотелось, и он замялся.

– Помочь? Подружки, вино, кости…

– Кости. Но я уже дал себе слово, никогда больше не играть!

– Сдержишь? Вижу, что да. У тебя хватит сил. А чего не любишь?

– Как римлянину мне стыдно сознаться, цензор, но я скажу: политику и войну. Мне даже на Форуме бывать… трудно.

Сципион, как ни странно, кивнул ободряюще:

– Признаюсь и я тебе, Марк: я сам в молодости практически не появлялся на Форуме. Да-да!

– И еще, – Марк подумал, что без упоминаний о поэзии все же не обойтись, и принудил себя добавить: – Я иногда пишу стихи. Это, верно, тоже следует отнести к недостаткам?

Тут в беседу со смехом вступил поэт Люцилий:

– Если твоя поэзия дурна, твое увлечение, безусловно – порок! Тогда бросай ее незамедлительно!

– Я не смею судить о ней сам.

– Прочти нам, если тебя не затруднит, что-нибудь на свое усмотрение.

Собравшись с духом, не размышляя и не выбирая, Марк прочел пару од и несколько эпиграмм – может быть, не самое лучшее. Но ни Сципион, ни Люцилий, к вящей радости Марка, порицания не высказали.

– В общем, неплохо! – заметил Люцилий. – В некоторых местах несколько растянуто, немного подражания Теренцию, – в этот момент он заговорщицки улыбнулся Публию Сципиону и Лелию, – а в общем, слог твердый, и недурная, я бы даже сказал изящная, латынь! Как ты находишь, Публий?

– Согласен. Замечу, однако, – он обратился к Марку, – что, по моему мнению, поэзия – обычное занятие юношеских лет, в противном случае – это судьба, дело всей жизни. Здесь нельзя ошибиться и остановиться надо вовремя. Как Теренций. – Сципион на мгновение обернулся и вернул заговорщицкий взгляд Люцилию. Потом снова заговорил с Марком: – Помнишь, что сказал Аристофан? «Комедийное дело не шутка, а труд!» Отнесу это ко всей поэзии. Не думаю, что это твоя судьба, Марк.

– А как Вы полагаете, – с трепетом приступил Марк с новым вопросом, – можно ли испытать судьбу с помощью гаданий? Ответит ли она? Стоики в это верят свято. И все же я сомневаюсь: можно ли прикоснуться с помощью особых приемов к предначертанному Высшим Промыслом?

– Можно ли испытать судьбу в гаданиях? Думаю, да, но при условии, что и «особые приемы» дарованы Свыше.

– Твой отец, Сципион, был авгуром! Поэтому твоя вера естественна, – строго вставил грек Панетий.

– Конечно. Но ведь мне и самому неприятен религиозный скептицизм! – спокойно парировал Сципион. – Вот и мой друг, Га й Лелий, разделяет и веру предков, и убеждения стоиков в том, что судьбу можно узнать с помощью мантики, науки о гаданиях.

Панетий, убежденный стоик, сдержанно и с едва заметной обидой проговорил, неожиданно обращаясь к Марку:

– Я должен заметить, что не могу назвать моих римских друзей истинными стоиками!

– Вот как… – От такой прямоты Марк растерялся.

Гай Лелий добродушно и примирительно проговорил:

– Да мы и ораторствуем по сравнению с греками неважно!

«И это говорит тот, – восхитился Марк, – чьи речи служили нам в школе лучшим образцом ораторского искусства!»

– Но изучать твою, Панетий, науку, – продолжал Лелий, – было чрезвычайно увлекательно и полезно. Кроме прочего, это отточило наш негибкий римский ум и сделало легким изучение и прочих важных предметов.

– «Прочих важных предметов»! – воскликнул Панетий. – Хорошо, что ты не сказал «более важных, чем стоицизм или философия»!

– Неужто тебе так дорога философия? Дороже всего на свете?! – Голос смешливого Люцилия был совсем не серьезен.

Но Панетий предпочел не заметить шутки:

– Дороже всего. У философии великое предначертание. Разве не так, Публий?

– Повторю то, что уже говаривал тебе, Панетий. По моему мнению, главное назначение философии – учить тому, что судьба непостоянна, фортуна переменчива, а дела людские шатки: сегодня ты – победитель, завтра же, кто знает, не придется ли просить милости у тех, над кем лишь вчера одерживал верх. Судьба преподносит нам суровые уроки, которые мы не забываем. Но в полной мере понять их или сделать верный вывод мы зачастую не можем.

– Да-а, – задумчиво кивнул Лелий, – судьба завистлива и ревнива к людскому успеху. Я помню, Публий, как твой отец, великий полководец Эмилий Павел, после славнейшей своей победы над Македонией был неспокоен. Когда ничто уже не предвещало беды, он ждал удара судьбы, так как считал, что последнее время был слишком удачлив.

– Верно, – подтвердил Сципион. – И его предчувствия оправдались: один за другим, на фоне полного благополучия, умерли два его сына, мои младшие братья. Нежданно! Жестокий удар для отца! Но то, что он тогда сказал, остро и прочно вошло в мое сердце: «Теперь, после столь великой победы, я могу быть спокоен, что судьба останется благосклонной к Риму: все ее возмездие за успех пало на меня, полководца!»

– Говорят, – проговорил Люцилий на этот раз серьезным тоном, – что ты, полководец, стерший Карфаген с лица земли, был единственным, кто оплакивал судьбу этого города.

– Я страшился за будущность Рима, когда пал Карфаген. Возмездие судьбы настигает именно тогда, когда полагаешь себя наиболее успешным и благополучным!

– Я не верю в судьбу, – опять вступил Панетий. – Вы, римляне, верите в ее предначертания, но ведь это еще не весь стоицизм.

– Да ведь и твой собственный стоицизм, – не теряя добродушия, произнес Лелий, – по сравнению с классической Стоей, как бы поточнее выразиться, претерпел некоторые смягчающие изменения! И ты явно предпочитаешь возвышенного Платона аскету Зенону. Разве нет?

А Сципион добавил:

– И вдобавок, Панетий, ты отверг мантику. Единственный из стоиков, ты отверг всё – и судьбу, и оракулы, и гадания.

– Всё? – поразился Марк.

Панетий гордо кивнул:

– Да, всё. Объясню: многие родились с тобою в один день, Публий. Так сказать, под одной звездой. И где эти люди? Что они?

Марк, как в забытьи, поправил:

– В один день?! Но звезды двигаются беспрерывно, ежесекундно! Место и время каждого человека уникально и неповторимо! А еще – Фортуна, вмешательство богов… Нельзя свести судьбу к часу рождения!

– Уста ребенка – уста оракула! – заметил Сципион Панетию.

– А еще есть воля самой души, ее склонности и намерения! – продолжал Марк, не в силах остановиться. – Меня учили – это из доктрины Гермеса, из Платона и Пифагора, да и стоиков, в конце концов! – что душа бессмертна, а мир, весь этот мир смертен и через некоторые космические промежутки времени уничтожается, погибает и рождается вновь. И я слышал, цензор, много твоих высказываний в духе Платона и Пифагора.