Читать книгу - "На государевой службе - Геннадий Прашкевич"

Осень.

Днем бусил дождь, ночью ударил заморозок. Стеклянно пустынно позвякивали на ветру всякие обледеневшие ремешки, навязанные на урасу. День сейчас?

Свешников поднял голову.

Вроде бы день, а страшной бабы нигде нет.

Литвина не встретил с нехорошим именем Римантас, никто так не назвался нигде, и бабы нет. Вот совсем нет бабы Чудэ, будто ее и не было. Зато снаружи – глухие невнятные голоса. То ли люди пришли, то ли олешки мэкают.

– Эмэй!

Негромко позвал.

Боялся за Чудэ: вдруг вздрогнет.

С трудом повернулся, сел на понбуре. Молча смотрел, как откидывается, впуская свет, шапонач – меховая входная закрышка. Увидел незнакомое лицо – у рта мохнатое, ноздри наружу. Узнал:

– Гришка!

Сильно удивясь, Лоскут воззрился на потерянного передовщика. Потом, шумно дыша, положил крест, сдвинул шапку на бок:

– Степан!

Восхитился:

– Жив Носорукий!

Смеясь, полез в урасу, подбирая рукой полы длинного ровдужного кафтана, украшенного красными и черными накладками:

– Здоров ли? Месяц по кругу ходим. Лисай сказал, что ты, поскользнувшись, будто бы свергся в воду. Везде искали, нет тебя. Почему здесь? Чья ураса? Со стороны – вроде брошена.

Еще сильней восхитился:

– Ты!

Повторил, не веря:

– Жив!

Раздул вывернутые ноздри:

– А у нас Микуня стал заговариваться. Совсем плохо видит, хоть сейчас отпускай его в сибирския города.

– Он с вами?

– Ты что! Ты что! – замахал рукой Гришка. – В зимовье Микуня!

Вдруг поднял брови, дошло:

– Что ли, баба Чудэ выходила?

Свешников кивнул.

– Я чувствовал! – обрадовался Лоскут. – Не мог ты умереть. У тебя цель была, зачем тебе умирать, правда? Я говорил Лисаю: раз баба исчезла и Степан исчез, значит, оба не зря исчезли. Значит, говорил, случилось что-то такое, что, может, теперь видят друг друга постоянно. А? Вот ничего такого не знал, но верил, что увижу. Так всем и говорил: куда денется наш передовщик? Куда денется Носорукий?

Усмехнулся:

– Окончательно так прозвали.

Свешников усмехнулся:

– Лисай с вами?

– Нет. Он тоже в зимовье. С Митькой Михайловым плот вяжут.

– Не пришел кормщик Цандин?

– Не пришел.

Разглядывая Свешникова, покачал головой:

– Ходить-то умеешь?

– Совсем немного.

Гришка засмеялся:

– Это ничего. Это научим.

Строго, прямо как настоящий передовщик, крикнул наружу:

– Елфимка!

– Ну? – Елфимка, сын попов, тоже радуясь, простоволосый, послушно полез в темную затхлую урасу.

– Тут рядом ветка валяется. Ну, вроде как лодка. Писаные для себя строят такие.

– Ну, валяется. Так вся в дырах!

– А нам в ней не плавать. Прицепи к оленным быкам. Повезем Носорукого в зимовье. Празднично. Как царя.

Подмигнул Свешникову, немного устрашась своих слов:

– На лодке!

И пожаловался:

– Мы, Степан, так никого и не встретили. Выходит, не судьба. А мне так и вообще теперь не судьба. Хотел уйти с Ерастовым на новую реку Погычу, а хожу по пустым местам.

– Ты горазд догонять. Может, еще догонишь Ерастова.

Спросил:

– Где Кафтанов?

Гришка замялся:

– Ушел.

– На плоту Лисая?

– На нем.

– С шумом?

– Ну, с шумом, не с шумом, но ушел. Теперь что говорить?

– А кто с ним?

– Ну, Косой ушел. Ну, Ларька. А с ними Ганька Питухин. Забрали всю носоручью кость Лисая, самого чуть не зарезали. Я Ганьке кричал: ты зря, Ганька, уходишь! Кричал: дождись, Ганька, кормщика Цандина, тогда пойдешь домой по закону. Кричал: мы еще Носорукого найдем! Но Ганька не слушал. Ушли. О них ничего не знаем. Может, потонули в бурной реке, а может, встретили коч кормщика.

– Почему же Лисай не ушел с ними?

– Он Федьку и Косого боится.

– Так ведь он и тебя боится.

Гришка ухмыльнулся:

– Да он совсем умом ослаб. Одно твердит: останусь в сендухе! Один, дескать. Нюнюма. Как гусь бернакельский.

– Так и твердит?

– Так.

– А еще что твердит?

– Да остальное так, – Гришка пожал плечами. – В основном, вирши.

Свет резкий.

Заслонясь рукой, смотрел в забытое, опрокинутое над землею небо.

Деревянную рассохшуюся лодку-ветку встряхивало на мелких кочках, иногда на камнях, но в общем быки влекли лодку терпимо.

Окликнул:

– Елфимка!

– Здесь я, – подошел сын попов.

– Лежит у меня, Елфимка, в ташке некая изустная память. Написана от лица гулящего человека Пашки Лоскута. Я Гришке сказал: вот тебе весточка от родного брата. Был, дескать, у тебя брат. Вот разделил некоторое богатство по разным монастырям. Ну, а Гришка решил по-своему. Сказал: отдай ту память Елфимке. Сын попов, дескать, строг по таким делам. Он сразу поймет, что куда определить.

– Я пойму, – строго кивнул Елфимка.

Потом догнал ветку сам Гришка Лоскут. Посматривая на Свешникова, долго шел рядом.

– Ты вот, Гришка, – пожалел Свешников, – искал, искал, и нашел брата. Чего теперь хмуришься?

Гришка вздохнул. О брате почему-то не сказал ни слова, зато напомнил:

– Ты с бабой Чудэ не попрощался, Степан. Оно, конечно, страшная баба, но вот ведь выходила тебя, не съела. Надо бы попрощаться.

– Обязательно попрощаюсь.

– Думаешь, придет?

– Обязательно.

Подумав, добавил:

– Баба Чудэ, Григорий, указала мне путь к тайному курулу. Знаю теперь, в каком месте сендухи стоит тайный богатейший курул. Вот не нашли носорукого, зато вернемся домой совсем не с пустыми руками.

Небо низкое.

Дождь медленный.

Все в бесконечности – дождь, туман.

Гришка сплюнул, узнав о проделках Лисая.

– Страшной бабе Чудэ можно верить, – сказал. – Дикующие простодушны. Они если и хотят обмануть, это у них никак не получается. Они как бы сами указывают на то, что хотят тебя обмануть. А баба Чудэ даже и этого не умеет. А Лисай… Ну, вернемся, – пообещал, – прихвачу помяса к голому дереву. Крепкой вервью, чтобы не перегрыз. Пусть его гнус сожрет.