Читать книгу - "Мoя нечестивая жизнь - Кейт Мэннинг"

Прибавьте многочисленные женские недомогания: опухоли доброкачественные и раковые, разрывы, фистулы, истерики; синяки и ожоги от сигарет. Но самое худшее, что довелось мне видеть, было оставлено на пороге у двери.

В пятницу ранним утром, еще и солнце не взошло, в дверь позвонили. В окно я разглядела худую женщину в темном капоте и с узлом в руках. Но, когда я открыла, посетительница исчезла, будто растворилась.

– Миссис! – закричала я, но ее и след простыл. Узел она оставила на крыльце.

Я хотела было догнать ее, но меня остановило какое-то мяуканье. На миг я решила даже, что странная женщина подкинула нам кошку. Однако в узле находился младенец. Глаза у него были раскрыты, ножки пинали одеяло. Я вынула его из тряпья.

– Что еще за дьявол, мистер? – мягко спросила я и внесла малыша в дом.

К пеленке, в которую был завернут младенец, была приколота записка: Его звать Джонни.

– О, бедный малыш Джонни, – шепнула я ему в ушко.

В кухню я ворвалась вся взбудораженная:

– Посмотрите, что оставили у нас на крыльце.

– Что там еще? – пробурчала миссис Броудер, руки по локоть в пене. Но стоило ей увидеть Джонни, как она растаяла, заворковала, защелкала языком. – Что нам с ним делать?

– Оставим себе, – сказала я и устроила крохе гнездышко в ящике комода.

Малыш явно был голоден, он кричал все жалобнее. Я дала ему тряпицу, пропитанную сахарной водой, пусть хоть ее пососет, но он только пуще разорался. Я попробовала покормить его с ложечки, но он подавился, закашлялся, стал задыхаться и все плакал и плакал.

На шум спустилась миссис Эванс, тут же подхватила младенца, принялась укачивать, и я обрадовалась, что мы оставляем его у себя. Но она сказала «Нет!», ведь ни одна из нас не могла выкормить ребенка.

– Сестры Милосердия с Двенадцатой улицы, только они могут его спасти, – сказала миссис Эванс. – У них свои кормилицы всегда под рукой. А мы не сиротский приют. Отнеси его туда, Энни.

– Он там умрет, – упорствовала я. – Не хочу отдавать его.

– Я сама отнесу, – вмешалась миссис Броудер. Она взяла мальчика, укутала в тряпье. – Идем, Джонни, поищем тебе молочка по белу свету. – И двинулась к выходу, ворча: – На моих ногах и до Бовери-то не доберешься, не то что до Двенадцатой улицы.

– Ладно уж, – вздохнула я, – отнесу.

Миссис Броудер передала мне узел:

– Там перед больницей корзина. Положи его туда и позвони в колокольчик. Они передают сирот в хорошие семьи.

– Они отправляют сирот на поезде с глаз долой, – буркнула я. – Если дети остались живы.

Сироты-младенцы мрут сплошь и рядом, уж я-то об этом хорошо знала – в газетах выуживала все заметки о сиротах, брошенных новорожденных, приютах. В «Полицейском вестнике» было написано, что сто сорок пять младенцев подбросили за шесть месяцев к Сестрам Милосердия и только восемь из них выжили. Нет никакого смысла в том, чтобы принимать такую массу сирот, если их некому выкормить. И все-таки за отсутствием лучшего плана я взяла Джонни и, полная сомнений, потащилась через Вашингтон-сквер на Пятую авеню и почти милю через новый квартал, надеясь, что стоит мне повернуться, и я увижу его мать, которая гонится за нами.

Прижимая его к плечу, я спела ему разудалую «Фляжку виски» и сказала:

– Не бойся, Джонни, скоро ты будешь играть на зеленой травке со своим пони, и есть свой пирог, и лазать по деревьям – да-да, сэр, – и тебе подарят игрушечный фургон и оловянных солдатиков, и ты вырастешь и станешь самым сильным парнем в прериях…

Не знаю, чего ради несла я эту ахинею. Он был такой свеженький, такой нездешний, что казалось неуместным тыкать его носом в правду жизни.

В вестибюле Сестер Милосердия стояла плетеная колыбель с простыми белыми занавесками и с маленькой табличкой «Пожалуйста, звоните в звонок». Вокруг никого не было, и я положила Джонни в корзину, бросая его уже во второй раз за его коротенькую жизнь, и позвонила в колокольчик. В голове у меня была лишь одна мысль: «Наверное, Джонни умрет, как и почти все остальные дети, прошедшие через эту корзинку, и что я с этим могу поделать?»

Я со всех ног бросилась прочь из этого места, и в сердце моем плескалась мерзость.