Читать книгу - "Далекие чужие. Как Великобритания стала современной - Джеймс Вернон"

технологии. Сначала телеграф позволил объединить биржи по всей Великобритании и за ее пределами в сеть. Глазго стал последней провинциальной биржей, присоединившейся к национальной сети в 1847 году. Лондон был соединен с Парижем в 1851 году, а к 1866 году постоянный трансатлантический кабель сократил прежнюю 16-дневную передачу информации о ценах в Нью-Йорк до 20 минут, а к 1914 году – всего до 30 секунд. По мере снижения стоимости и увеличения скорости международный обмен телеграммами между фондовыми рынками превратился в настоящий поток. К 1909 году телеграмма с Лондонской фондовой биржи в Европу отправлялась каждую секунду рабочего дня по цене 3 % от первоначальной стоимости передачи в 1851 году. Точно так же телеграмма в Нью-Йорк отправлялась каждые шесть секунд по цене 0,5 % от стоимости в 1866 году. Влияние телеграфа на время и расстояние было настолько велико, что Лондонская фондовая биржа продлила время работы на четыре часа, до 20:00, чтобы облегчить торговлю с Нью-Йорком. Появление в 1872 году аппарата с бегущей лентой позволило убрать информацию о ценах из словесных и визуальных обменов на крыше и передавать ее непрерывно и одновременно любому человеку в любой точке мира, у которого был приемник. И наконец, в 1880 году появился телефон. Три года спустя на этаже Лондонской фондовой биржи была создана отдельная телефонная комната, чтобы облегчить связь между брокерами и их офисами, которые, в свою очередь, поддерживали связь с инвесторами (некоторые даже установили персональные линии для своих самых важных клиентов). К 1908 году телефоны звонили каждые пять секунд в течение рабочего дня, и было сделано более восьми тысяч исходящих и 24 тысяч входящих звонков. Эти коммуникационные сети помогли сделать лондонский фондовый рынок финансовым нервным центром мира, и, соответственно, число его членов выросло с 363 в 1802 году до 906 в 1851 году и 5567 в 1905 году[41].

Несмотря на то что к 1900 году цены на акции распространялись в режиме реального времени по всему миру, лондонская биржа и ее провинциальные сателлиты были эксклюзивными клубами, в которых личные отношения и репутация играли ключевую роль. Сделки на бирже совершались устно, в соответствии с кодексом чести, а имена брокеров, допустивших оплошность, назывались и записывались на доске позора. Только в начале XX века устные распоряжения стали юридически обязательными, а все сделки стали регистрироваться в бумажных журналах. Моральный облик и личные связи – в основном через семью и (частную) школу – оставались обязательным условием приема. По мере роста масштабов капиталовложений возрастала и роль партнерств, а поскольку их обязательства оставались неограниченными, все могло быть разрушено действиями одного партнера. Репутация и состояние зависели от поведения других, поэтому доверие и близкие личные отношения были крайне важны. То же самое происходило и на провинциальных фондовых рынках, которые активно развивались в XIX веке, начиная с Дублина в 1799 году, ускоряясь после создания Манчестерской и Ливерпульской бирж в 1836 году и заканчивая Ноттингемом в 1909 году. Провинциальные фондовые рынки предоставляли местным инвесторам возможность торговать с местными брокерами, с которыми они могли познакомиться, и вкладывать деньги в местные компании, с которыми они были знакомы. Распространение провинциальных бирж и рост объема их торговли в конце XIX века показали, что местные связи и знания оставались важными даже после того, как телеграф и телефон позволили торговать на Лондонском фондовом рынке (где котировалось большинство провинциальных акций), получая актуальную информацию о ценах из любой точки мира [Thomas 1973]. Во многом утверждение Д. Мокира о том, что в 1800 году рынки капитала «все еще основывались на личных отношениях и репутации», было столь же верно и век спустя [Mokyr 2010: 28–29].

Безличная экономика наличных денег, созданная и закрепленная в XIX веке, не вытеснила кредитное обращение, которое оставалось повсеместным вплоть до Первой мировой войны [Finn 2003]. Крупные универмаги и кооперативы появились в 1870-х годах, обещая демократизировать розничные отношения за счет работы только с наличными, а не с кредитами и репутацией, но быстро обнаружили, что для сохранения конкурентоспособности им приходится выдавать своим клиентам кредиты (как это сделали 75 % кооперативов к 1900 году). К 1915 году на универмаги и кооперативы приходилась лишь десятая часть розничного сектора, поэтому его рост подпитывался небольшими независимыми магазинами, торгующими как за наличные, так и в кредит. Проецирование респектабельности и репутации человека, способного платить по своим долгам, было необходимым условием для получения кредита в разных социальных слоях. Успех или неудача розничных торговцев часто зависели от их мудрости в принятии решений о том, кому одобрять кредит или отказывать в нем [Roberts 1971: глава З][42].

Если для выживания коммерсанта было необходимо, чтобы он был известен на местном уровне и поддерживал личные связи с покупателями, то в обществе чужаков подобные связи было все труднее поддерживать. Таким образом, общества защиты торговли возникли в начале XIX века в новой городской среде, где преобладание незнакомых людей делало розничных торговцев наиболее уязвимыми при выдаче кредитов. Предлагая информацию о потенциальных мошенниках, полученную из судов по делам должников, торговых циркуляров, газетных сообщений и от собственных агентов, они обеспечивали «защиту» широкому кругу местных розничных торговцев и ремесленников, а также помогали преследовать должников через суд. В связи с тем, что мобильность и анонимность – ключевые качества мошенника, в 1866 году была создана Национальная ассоциация обществ защиты торговли, которая распространяла информацию по всей стране. Даже после 1885 года, когда эта информация была сведена в общие категории в виде рейтинга кредитоспособности, который можно было распространять по телеграфу, она оставалась неточной и зависела от весьма субъективных оценок внешности и характера человека. Однако местные общества защиты торговли продолжали процветать, внося необходимые местные детали в общенациональную картину и все чаще предлагая услуги по взысканию долгов своими собственными наемными (и нанятыми) агентами. Эти системы никогда не сравнялись по изощренности с рейтинговыми агентствами в Соединенных Штатах. Огромные размеры Соединенных Штатов требовали более мобильных технологий и стандартизированных форм оценки кредитоспособности, которые в Великобритании по-прежнему формировались на основе представлений о характере и ориентировались на процедуры взыскания, а не предотвращения долгов[43] [Lauer 2008; Lauer 2010: 686–694].

Как и денежные связи, мы рассматриваем появление фабрик в качестве признака экономической модерности. Фабрика обеспечила централизованное производство, механизацию и функциональное разделение труда, а также новую трудовую и временную дисциплину. Короче говоря, по мнению критиков начала XIX века, фабрика дегуманизировала рабочих как взаимозаменяемые и передаваемые компоненты новой системы производства – эта «фабричная система» даже свела женщин и