Читать книгу - "Приказано молчать - Геннадий Андреевич Ананьев"

Вдали поднялся шлейф серой пыли. Потом Надя рассмотрела тройку, а затем и его, Никиту. Сердце застучало в груди. Она стояла радостная, смущенная, испуганная, чувствуя, как зарделись ее щеки.

А Никита, лихо осадив взмыленных коней, выпрыгнул с пулеметной тачанки и крикнул весело:

– За тобой, Надюша! Собирайся!

Она спрятала свои пылающие щеки на его широкой груди, отдающей запахом пороха, ружейного масла и новых кожаных ремней – вдохнула этот знакомый, родной ей запах и успокоилась. Она ждала его, собиралась стать его женой, но не предполагала, что все это будет так неожиданно, поэтому растерялась и зашептала совсем не то, что хотела сказать:

– Мать не разрешает…

Никиту удивил этот ответ, заставил на минутку задуматься, но только на минуту: он осторожно взял девушку за голову и, глядя ей в глаза, проговорил:

– Хочешь навсегда быть со мной – садись в тачанку.

Надя молчала, она колебалась: мать совсем не злая, но изнурена заботами. Надя – одна из тринадцати ее детей. Как оставить старую ласковую мать с оравой ребятишек?

Никита, поняв мысли девушки, поняв ее тревогу, тихо проговорил:

– Мать не оставим, помогать будем, навещать. Решай, Надюша.

И Надя решилась. Вот уже мчатся по степи разгоряченные кони, пылит, мягко, прыгая на ухабах, боевая тачанка. Прощай, отчий дом, прощайте, звонкоголосые подружки, прости, мать, свою дочь, прости за любовь ее девичью, любовь смелую, без оглядки!

Солнце медленно скатывалось с порозовевшего неба за дальние барханы, над седым саксаульником неподвижно парил в воздухе орел. Свадебная тачанка взвихривала колесами бурую пыль. И пыль эта неподвижным облаком долго висела над дорогой.

Наде было и радостно, и грустно, и тревожно. То ей казалось, что сейчас из саксаульника выскочит с гиком шайка басмачей, то вдруг хотелось, чтобы ее подруги видели, как она мчится по опасной степи со своим милым…

Она боялась садиться в тачанку: знала, что едет на заставу, где часто свистят пули; она не знала, как отнесется к ее решению мать, но все же ехала, потому что с ней рядом был сильный, смелый, пропахший порохом ее Никита, потому что она любила…

К вечеру добрались до заставы. Пограничники встретили жену командира приветливо: все желали ей здоровья, счастья, боевого счастья. И это «боевое счастье» Надя почувствовала в первую же ночь…

Заставу подняли по тревоге – большая банда басмачей прорвалась через границу.

– Будешь, Надюша, заставу охранять, – быстро надевая обмундирование, сказал ей Самохин и поцеловал ее.

Она и повар красноармеец Потапов – два активных штыка, собака с обидной кличкой Махно, и белобородый, похожий на дьячка, старый козел – вот и все живое, что осталось на заставе.

Потапов стал объяснять ей, как заряжать и как стрелять из винтовки.

– Для чего? – спросила она.

– На всякий случай, – ответил он и взял свою винтовку. – Ты сиди здесь, я с Махно на улице буду.

Тогда она не придала значения словам повара: «На всякий случай», – о том, что басмачи нападают на заставы, она еще не знала. Надя жила лишь одной мыслью: «Не убили бы Никиту, вернулся бы живым и здоровым…»

О многом она передумала в первую ночь своей супружеской жизни, много раз прикладывала к глазам мокрый от слез платочек…

Наконец прошла долгая, тоскливая страшная ночь. Днем стало немного спокойней на душе, особенно после того, как повар, этот суровый, молчаливый, вроде чем-то недовольный парень улыбнулся, видимо, поняв ее тревогу, и заговорил о Самохине:

– Наш начальник в рубахе родился. Его ни пуля, ни шашка не трогают.

В тот день он рассказал жене своего начальника о боях в горах, о многодневных походах, и по его словам выходило, что погибают только басмачи, а не пограничники; особенно не жалел он слов похвалы, когда говорил о своем командире, ее муже.

За день она успела с помощью Потапова приучить к себе красивую, злую и умную собаку Махно, пыталась сдружиться с длиннобородым козлом, но глупый «Дьяк» (она дала ему эту кличку в тот день, и кличка прижилась) никак не хотел признать ее за свою, смотрел злыми глазами и норовил ударить рогами; это немного отвлекало ее, и она даже смеялась над строгостью козла, хотя ни на минуту не переставала тревожиться о муже.

Солнце начало клониться к закату, а никто не ехал, будто забыли о них все. И вот – снова ночь, тоскливая, долгая, страшная…

Лишь на рассвете Надя услышала топот копыт, выбежала из дежурной комнаты и смеющаяся и плачущая прильнула к широкой груди Никиты…

Через несколько дней, когда на заставе вновь остались только она и повар, Махно и Дьяк, Надя мысленно рисовала страшные картины гибели Никиты, видела окровавленного (то убитого пулей, то изрубленного) и не могла сдержать слез. Так было не раз. Потом она привыкла к тревожной команде: «Застава! В ружье!» Она привыкла к ночным дежурствам и, хотя всякий раз тревожилась за Никиту, все же была внешне спокона; она научилась стрелять из винтовки, пулемета и маузера, ездить верхом (красноармейцы выбрали ей невысокого выносливого иноходца), иногда и сама выезжала с пограничниками в горы.

– Не женское дело на коне трястись, – часто говорил ей Самохин. – Сидела бы лучше, Надюша, дома.

Иной раз Надя даже соглашалась с доводами мужа: «И впрямь, не бабское дело шашкой рубить», – но, как только пограничники начинали седлать по тревоге коней, она тоже бежала на конюшню и успевала вместе со всеми стать в строй. Если, оставляя часть красноармейцев охранять заставу, Самохин называл и ее имя, она выезжала из строя нехотя.

В Джаркент же они всегда отправлялись вместе. Он – в отряд на совещание, она – к матери. На тачанке, а то и верхом.

Из одной такой поездки они возвращались вчетвером: Самохин, она, красноармейцы Невоструев и Симачков. Смешными они показались Наде. Невоструев маленький, щуплый, обмундирование на нем топорщилось, будто с отцовского плеча. А у Симачкова, наоборот – чуть не трещало по швам. За всю дорогу Симачков произнес не больше десятка слов, спокойно оглядывал степь и виднеющиеся вдали снежные горы, отвечал на вопросы односложно:

– З Украины. Батрачив. Куркулям шеи крутив.

А Невоструев почти не умолкал. Надя часа через полтора знала о нем все: комсомолец, горожанин, из рабочих.

– Сознательная ненависть к эксплуататорам у меня давно, с самого детства. Отец на демонстрацию пошел, я за ним. Казаки плетками разгоняли рабочих. Меня тоже ошпарили. Зло взяло. Вот думаю, гады. За что бьют?! Хозяев своих защищают!

– Так и думал? Лет десять, верно, было тебе тогда? – спросил Самохин.

– Может, и не так. А что плакал сильно, это хорошо помню.