Читать книгу - "Отрешённые люди - Вячеслав Софронов"

Варвару сосватал Василий Павлович Зубарев, вышедший из большой старообрядческой семьи, человек трезвый, разумный, крепко стоящий на ногах. Получил за нее хорошее приданое, которое тут же пустил в оборот и хотя по достатку не достиг значимости сватов, но слыл в губернии купцом добрым, хватким, прижимистым. Последние годы, правда, наделал долгов, вошел в убытки по причинам от него мало зависящим, — пьяный кормщик утопил баркас с вяленой рыбой, — а потеря товара всегда и горе и разор. Потому Василий Зубарев тщательно подыскивал сыну невесту с добрым приданым, обхаживал и стародавнего друга, купца же, Ваську Пименова, чья дочь Наталья была, что называется, девушкой на выданье. Василий Павлович полагал, что натальиного приданого должно хватить на покрытие долгов, а Иван после женитьбы, обзаведясь собственным капиталом, сядет в одну из лавок и при своем уме сумеет через год другой опериться, завести собственный дом, отделится от родителей и станет безбоязненно смотреть в будущее.

Все было бы хорошо, если бы Зубарев–младший думал одинаково с отцом. Но после очередного обличительного письма к губернатору или в Сенат дело выходило наружу и Иван на какой–то срок становился посмешищем для всего городского люда. Тобольские обыватели с издевкой шушукались вслед Зубареву–отцу, а в сына прямо таки пальцами тыкали. Может и смог бы Василий Павлович убедить сынка в неуместности и очевидной глупости подобных затей, да нашел тот себе единомышленника из числа двоюродных братьев Корнильевых, Михаила Яковлевича, занимавшего высокую должность президента городского магистрата, ни в чем не упускавшего личную корысть и сумевшего разжечь у Зубарева–младшего страсть к этому самому правдоискательству, умело напуская его на собственных врагов.

И нынче, перед открытием в Ирбите ярмарки, соблазнил он Ивана отправиться туда тайно и высмотреть все творящиеся там нарушения, а потом, поймав с поличным наблюдающих за торговлей таможенников, донести губернатору и в знак благодарности за изобличение ждать немалой награды. Сам Иван мечтал не столько о награде, как о сладостном миге, когда докажет всем, что не лыком шит, а делает важное государево дело, которое и прокурору губернскому иногда выполнить не под силу. Но пока все мечты его заканчивались плачевно, как и в этот раз.

Сани подпрыгнули на выбоине, накренились и Иван, не в силах удержаться, больно ударился грудью об отводину, зло выругался.

— Чего, не нравится? — спросил, чуть повернув в его сторону голову, Яшка Ерофеич, показав щербатые зубы. — А ты, думаешь, честным людям нравится, когда на них напраслину возводят? Помайся, покряхти, потужься, авось, пока до Тобольска доедем, и поумнеешь чуть.

— Убью, собака! — крикнул Иван.

— Это ты никак меня пужать вздумал? Да я тебе сейчас так вдарю… Яшка поискал глазами, чем бы можно было побольней огреть обидчика и ничего не найдя, с размаху вмазал, целя по губам, тяжелой заиндевевшей овчинной рукавицей. Но промахнулся, зацепил по глазу, и боль на короткий момент ослепила Зубарева, он дернулся и, поджав ноги в коленях, саданул подошвами сапог в яшкину злорадно ухмыляющуюся физиономию. Тот едва не вылетел из розвальней, громко взвыл и заорал казачьему вахмистру:

— Эй, останови, тебе говорю! Где у тебя топор?! Зарублю гада!

Вахмистр натянул поводья, повернулся к Яшке. Тот уже успел отыскать под соломой завернутый в дерюгу топор, схватил его за топорище и теперь приноравливался как бы ловчее ударить Ивана. Вахмистр выхватил топор и слегка двинул Яшку кулаком в живот, недовольно проворчал:

— Не балуй, нам его живым привести велено в острог. Ты убьешь, али

покалечишь, а мне ответ придется держать.

— Какой за него ответ? Замерз по дороге, и концы в воду. Он первый пообещал меня жизни лишить. Слыхал, поди?

— Эх, руки у меня связаны, а то бы я тебе показал, — огрызнулся Иван.

— Помолчал бы лучше, — небрежно махнул рукой невозмутимый вахмистр, — а то заткну рот варежкой и тогда вовсе слова не скажешь.

Понимая, что слова вахмистра не простая угроза, Иван замолчал и кинул злобный взгляд на Яшку, словно кипящей смолой обжог. Тот в ответ лишь развязно осклабился, выказывая полное презрение к пленному.

Меж тем вахмистр соскочил на землю, до ломоты в костях потянулся, расправил широко плечи, зевнул. Затем, не спеша, нагнулся к саням, приподнял чуть бочонок, вытянул из него пробку и наполнил до краев деревянную кружку, поднес ко рту, выпил, громко крякнул, деловито достал из дорожной сумы шмат сала, понюхал его и по–волчьи куснул, смачно чавкая.

— Налей и мне, — почти жалобно попросил его Ерофеич, — озяб.

Но вахмистр продолжал жевать сало, отщипывая и отправляя в рот кусочки ржаного хлеба, словно не слышал просьбы помощника пристава, сосредоточенно уставясь на понурые стволы ближнего осинового вперемешку с молоденькими березками небольшого колка.

— Слышь, Серафимыч, — вновь подал Яшка голос, — плесни и мне.

— Тебе, говоришь? — вновь широко зевнув, переспросил вахмистр. — Можно и тебе, отчего ж нельзя. Купцы нам с тобой полный бочонок доброго вина в дорогу дали, глядишь, и на обратный путь останется, но много не налью, не обессудь, — и, подставив кружку под тонкую струю светлой жидкости, налил гораздо меньше, чем себе, подал Яшке.

— Эх, хорошо родимая пошла, — зацокал губами тот, возвращая кружку.

— Тебе, поди, тожесь налить? — обратился вахмистр к сопевшему на задке

саней Зубареву.

— Налей, коль не шутишь, — отозвался тот, — как юрты татарские проехали, ног совсем не чую.

Вахмистр нацедил ему полную кружку, что не укрылось от бдительных глаз Ерофеича, который, однако, промолчал, резонно не желая ссориться с вахмистром. А тот осторожно приподнял голову Ивану и влил вино ему в рот, затем отмахнул ножом солидный кус сала, положил на краюху хлеба и поднес к губам пленного.

— Чего ты с ним тут цацкаешься? — не вытерпел, наконец, Яшка. — Под мосток бы спихнули и дело с концом. К утру, глядишь, отошел бы уже. А то вези его, мерзни…

— Скорый ты больно, — отозвался негромко Серафимыч. — Чем он тебя так обидел? Давно ли решился убивцем стать?

— Чем меня обидел? А я тут при чем? — Яшка быстро схватил с саней кружку, нагнулся и без спроса нацедил ее себе до самого верха. — То он не меня обидел, а весь народ честной.

— Ага, честной, — прокашлявшись, сиплым голосом возразил Зубарев. Много ли в вас, ворах, чести осталось?

— А сколь ни на есть, вся наша, — Яшка воровато зыркнул на Серафимыча, отступил от саней и там, смакуя, выпил вино, сморщил сизый нос, почмокал бескровными губами и потянулся, расхрабрившись, опять же без спроса, за салом.

— Я вас, лиходеев, семя крапивное, все одно на чистую воду выведу, пыхтел, с трудом ворочаясь, Иван Зубарев, — а то взяли манер купцов обирать, да денежки в карман к себе приворовывать. И ты, Яшка, в том замазан не меньше других, потому меня и страшишься.

— Мое дело — сторона, — ничуть не смутясь, с усмешечкой отвечал Яшка, ты меня словом своим никак обидеть не сможешь. Велено мне с тобой до Тобольска ехать, потому и тут я. А велел бы советник Коротнев чего другое с тобой сотворить, с превеликим удовольствием исполнил бы…