Читать книгу - "Авантюристка. Посланница судьбы. Книга 4 - Анатолий Ковалев"

Так ли обстояло дело, доподлинно никому не было известно. Между тем идиллия продолжалась, расцветая новыми красками. Казимирчик, ничего не жалевший для своего кумира, свил уютное гнездышко в прекрасном особняке на Малой Никитской улице, обставленном изысканно, на парижский манер, к чему лучшие московские декораторы приложили все таланты, а сама пани Летуновская вложила в него душу. Летуновский участвовал в процессе лишь деньгами, ибо таланты ростовщиков всем слишком известны, а наличие у них души многими вовсе отрицается. К тому же Казимир Аристархович, безвыездно проведший две трети жизни в Москве, окончательно обрусел, никаким европейцем более себя не считал, вкусы имел купеческие, самые простые и с трудом уже мог изъясняться на родном языке. Московское купечество, вообще не любившее чужаков, приняло Летуновского в свои ряды снисходительно, как неизбежный фатум. «Ну какой же он чужак, помилуйте? – не без ехидства ухмылялись некоторые. – Уж сорок лет как на Москве самолучшим кровопивцем сидит! Чутье имеет адово! За рубль из бедного человека всю душу высосет, червь могильный… А богатому мильен нужен?! Из полы в полу, как девку, передаст в тот же час. И откуда возьмет, чертяка?! Из воздуха выщелкнет, что ли?! Наш он, родной! Скотина этакая, пропасть ему без покаяния… Мы давно им детишек стращаем!»

Казимир, утверждаясь на своем месте, ругательств словно не замечал. Он оказывал услуги, вызнавал тайны, втирался в доверие, старался стать незаменимым… Словом, заигрывал с купечеством, как мог, а мог он многое. Про него даже стали говорить: «А с этим мерзавцем, пожалуй, можно иметь дело!», что являлось высшей похвалой в устах тех, для кого дело было целью жизни, а деньги – ее кровью.

Но если ростовщика бородатая часть купеческого сообщества лишь терпела как неприятную необходимость, то его супругу купчихи неожиданно полюбили так же, как возненавидели ее соплеменники. Теофилию везде звали в гости, сажали на почетное место, хотя она и была другой веры, что практически уничтожало ее шансы на возвышение в этом кругу. Она понравилась за простоту, за детскую наивность и милые глупости, которые так и сыпались с ее розовых губ при виде ребенка, собачонки или красивого цветка в горшке. «Такая простая, ну, такая… – с восхищением говорили после ее отъезда. – Из дворян ведь! Говорят, чуть не королевских кровей! Правда, не наших, а ихних, кто их там разберет, может, они все там короли…» «Да это по ней видать, что королевна, – как вошла, как встала, как села… На иконы перекрестилась, видали?! Правда, по-ихнему, ну да пусть, другие-то нонешние дамочки и не вздумали бы. Дурковата она как будто немножко… Ну да и это ничего, зато добра!»

На этих купеческих вечерах Теофилия с удовольствием играла на фортепианах, и великолепно играла – покойница мать успела своими слабыми силами преподать ей начатки образования. По-французски говорила, как француженка, шалила, как дитя, а нашалившись, садилась в угол к старушкам и внимала их рассказам о московской старине. Рассказы были увлекательные и страшные: как на Москве казнили фальшивомонетчиков, как неверных жен в теремах замуровывали, как неделями игрывали свадьбы, какие лютые были зимы и многоводные вёсны… Слушала она тоже как ребенок – подавшись вперед, уронив руки на колени, чуть приоткрыв рот. Старушки сперва побаивались шляхтенки-ростовщицы, потом привыкли и стали с нею ласковы, как с правнучкой.

* * *

Однажды вечером, когда Теофилия сидела в своей маленькой гостиной за роялем и разбирала ноты модного вальса, Казимир Аристархович по обыкновению просматривал «Московские ведомости». После женитьбы он особенно пристально изучал раздел «Смесь», выискивая заметки о долгожителях. Им владела навязчивая идея – прожить со своей ненаглядной голубкой-женой необыкновенно долго, до Мафусаиловых лет, и он был рад, когда читал о подобных случаях. На этот раз заметка его прямо-таки взбудоражила. Помимо прочих московских старожилов, там рассказывалось, в частности, об одной вольноотпущенной старушке Поликсене Гавриловне, которой на днях исполнилось сто двадцать лет. «Это что же получается? – быстро прикинул в уме Летуновский. – Она родилась в одна тысяча семьсот десятом году! При Петре Первом, при Августе Втором Сильном!» Мысль эта настолько поразила ростовщика, что он с азартом продолжил свои научные изыскания: «А мне сто двадцать лет исполнится в восемьдесят пятом году! Неужто не доживу?! При такой ангельской женушке, при моих деньгах… Как пить дать, доживу!» «Научное открытие» было немедленно доведено до сведения супруги. Никогда не унывающая Теофилия на этот раз скривилась, будто отведала яблока дичка. «Фи, Казимирчик, – поморщилась она, – мне тогда будет чуть не восемьдесят лет. Подумать жутко!» Она по-детски расстроилась, хлопнула крышкой рояля и удалилась, всем своим видом выказывая недовольство. Казимир же Аристархович, оставшись наедине со своим открытием, не мог уснуть всю ночь, ворочаясь с боку на бок. «Мысли, что твои клопы! – философично восклицал ростовщик, теребя остатки жиденьких волос. – И не видать их глазом, а спать не дают, черти окаянные! Есть ведь какой-то секрет, отчего старуха так долго скрипит и не помирает… Сто двадцать лет! Даром такое не дается!» Наутро он отправился в редакцию «Московских ведомостей», чтобы узнать адрес долгожительницы.

…Поликсену Гавриловну он отыскал в какой-то трущобе, где ютились семейные рабочие одного из московских фабрикантов. Долгожительница занимала угол в маленькой темной комнатке своей внучатой племянницы, которая обитала тут же с мужем-ткачом и двумя детьми-подростками. Дети в школу не ходили, а уже работали на фабрике вместе с отцом, мотая шпульки. Семья эта по местным меркам считалась вполне достаточной – тут на пятерых едоков приходилось трое добытчиков. И хотя щелистый дощатый пол был чисто выметен, что показывало старание хозяйки навести порядок, в комнате стоял смрад. Покрутив носом, Летуновский тут же обнаружил его источник – прямо за узеньким окошком высилась громадная куча мусора, куда сливались всем бараком и помои.

Для визита Летуновский надел старый, протертый в нескольких местах сюртучишко, откопанный им на дне сундука, и старомодные брюки с пузырями на коленях. Отрекомендовавшись мелким служащим, он вручил старушке горшочек с засыхающей фиалкой, которую нерадивая горничная все время забывала поливать. «Не тратиться же на этот сброд!» – рассуждал Казимир.

– Вот-с, решил навестить вас, прочитав в газете о вашем удивительном почтенном возрасте, – начал он, расплываясь в благостной улыбке, – и справиться о вашем здоровье…

Поликсена Гавриловна передвигалась по комнате медленно, черепашьими шагами, с помощью палки, тихо пошаркивая громадными валенками, которые, по-видимому, не снимала ни зимой, ни летом. Горб, выросший за спиной, согнул старушку пополам, оттого она с трудом задирала голову, чтобы получше разглядеть собеседника.

Но глаза долгожительницы казались живыми, а взгляд – пристальным и насмешливым. «Вот ведь такие старушенции сотнями ползают по Москве, – думал про себя Летуновский, – эка невидаль! Антик! Однако не всякая бабка в «Смесь» удостоится попасть. Самого царя Петра Первого живьем видала!»

– Здоровье, батюшка, у молодых, а у стариков одна хворь, – начала Поликсена Гавриловна, и Казимир отметил про себя, что у нее довольно еще звонкий, вовсе не скрипучий голос, хотя и вырывается время от времени какой-то неприятный хрип из одряхлевшей гортани. Для Летуновского, мечтавшего дожить до ста двадцати лет, любая деталь в облике этой старушенции имела огромное значение.