Читать книгу - "Надсада - Николай Зарубин"

Смуглолицего Холюченко представил Иннокентием Федоровичем Ивановым, светловолосого — Петром Игнатьевичем Ковалевым. Оба наклонили головы.

— Ну, гости дорогие, сказывайте, кака нужда привела ко мне? — пригласил к разговору приезжих.

— Мы, уважаемый Данила Афанасьич, вроде как для предварительной разведки приехали, — начал глуховатым голосом светловолосый. — Стране нужен драгметалл, а в ваших краях, по нашим сведениям, старатели в давние времена мыли золотишко. Месторождение это не было разведано, а может, его и вовсе нет. Вы, Данила Афанасьич, не слышали о таком? И где, предположительно, может оно находиться?

Данила понимал, что каждое слово его будет взвешено и выверено, поэтому лучше всего продолжать изображать из себя радушного хозяина.

— Мне, паря, кажный новый человек дорог. Сижу здесь, никого не вижу. Поселковые новости дед Евсеич пересказал, что был до вас. А вот вы — люди городские, с вами покалякать я с большим моим удовольствием. Потому давайте по порядку: сначала — чай, потом — дело.

— Да уезжать им надо, Афанасьич. Почти неделю здесь… — вклинился в разговор Холюченко.

— Ниче, больше мимо моей хаты ходили, пускай потерпят. А задерживать их я не собираюсь, но чаю-то попить нада? Нада. Может, и самогоночки плеснуть? А?..

И сделал движение, будто собрался идти в куть.

— Самогон хорошо пить, когда дело сделано, Данила Афанасьич. Мы же еще и слова не сказали о деле, — сказал, как рукой остановил, отчего Данила даже задержался на том месте, где застал его голос смуглолицего.

Голос тонкий, высокий, что никак не вязалось с внешностью и повадками говорившего.

«Этот у них за главного», — определилось в мозгу.

— Коли уж приехали говорить о сурьезном деле, так не гоните телегу впереди лошади. Какой-нибудь час вас не устроит: посидим, поговорим, может, че и придумам. А я б немного выпил, — ухмыльнулся хозяин, глядя со спокойным вызовом в лицо смуглолицего. — Вчера с Евсеичем ладно посидели…

— И я бы поддержал компанию, — неожиданно вставил слово Холюченко, который, видимо, почувствовал настроение хозяина. — У нас, сибиряков, выпивка бывает и на зачин, и на обмывку. Не будем нарушать традицию…

— Вот-вот, правильно рассуждать, Васильич. Дорогие гости, как я понимаю, не нашей простой кости, — слукавил Данила, все с той же ухмылкой оглядывая приезжих, будто хотел сказать, мол, что на это ответите?

— Не из ваших мест — это верно, иначе бы не ходили по дворам, — отозвался светловолосый. — Но это дела не меняет. Страна у нас одна…

— Что верно, то верно. Простите, ежели че лишнее ляпнул. А то мы всяких тут видали. И партии стояли, и шишковать наезжают. Разнарядятся, обвешаются карабинами, рюкзаки за плечами — еле тащут, а зайдут в тайгу, так от них пакость одна. Живой кедрач валят, на деревьях делают затеси, банки бросают, пьют. Ореха добудут с гулькин хрен, а шуму от них, будто танковая бригада прошла.

— На сей счет просим не беспокоиться, мы свое место знаем, — глянул как бы снизу вверх смуглолицый. — И выпить не прочь, если уж того требует ваш порядок.

«Ага, — отметил Данила. — Дипломатию мою приняли. А то о деле им подавай — счас, разбежались. Поглядим, че дальше будет, по-огляди-им…»

Отправился в куть, возвратился с четвертью и рюмками. Налил.

— Ножички, я вижу, у вас знатные, зверовать не приходилось? Иль так, для баловства? — кивнул на пояса гостей.

— Нож при себе иметь — привычка, в тайге — первый помощник…

— Что верно, то верно. Может, дозволите глянуть? Добрый ножичек стоит хорошего ружьишка…

При первом взгляде на тот, что подал смуглый, Данила вздрогнул: на рукояти был виден приметный знак в виде птицы или креста. Само лезвие было чуть длиннее обычного и к концу расширялось. Рукоять со временем пообтерлась, обозначив структуру дерева, из которого была сделана.

«Он, — внутренне сжавшись, подумал Данила. — Все сходится: и знак, и лиственничный корень. Он…»

Чтобы не выдать бушевавших в нем чувств и как-то успокоиться, Данила намеренно стал дольше, чем стоило, разглядывать нож другого приезжего — светловолосого. Этот был побогаче — наборной рукоятью, насечкой на лезвии. И Данила стал нахваливать именно этот, что вызвало у смуглолицего мимолетную улыбку. Улыбка была Данилой замечена.

«Ага, — подумал он. — Цену ножичку ты, канешна, знашь. Знашь, видно, и откелева он…»

— А я б купил у вас, уважаемый, ножичек-то. Случаем, не продадите? — обратился к светловолосому.

— Чего ж там продавать, я вам его дарю, — отозвался тот поспешно.

— Ну, спасибо, от всего сердца спасибо тебе, Петр…

— Игнатьевич.

— Петр Игнатьич… Уважил отшельника. А вот за это я бы попросил всех выпить.

Снова налил. И все дружно выпили. Разговор пошел свободнее, вывернул на давнюю ануфриевскую историю.

— Может, здесь че и было, — как близким приятелям, говорил Данила. — Но кто ж это видел? Отец мой слишком мал был, в печи сидел и, как сказывал потом: када вылез из печи, то в доме никого уж не было — ни из семейства, ни пришлецов. Со страху-то и пустился наутек в тайгу и долгонько блуждал, пока не вышел к жилью. Мотался по чужим людям, а кто он и что он — помнил слабо.

— Сколько же он там сидел, в печи? Что ж, печь-то, выходит, не топили?

— Дак лето ж, видно, было, хотя в точности я и не знаю. Но вить ежели, предположим, порассуждать: отец долго блудил по тайге, а при наших снегах и морозах много не наблудишь. Значица, было лето. Да и вопче, како это счас имет значение?

Данила говорил как человек поживший и убежденный в том, что говорил. И он мог произвести впечатление, когда того желал. В самом деле, толковал Данила, трагедия, если она и случилась, то случилась в стародавние времена — то ли в конце девятнадцатого века, то ли в начале двадцатого. Потом были революции, Гражданская война. Были коллективизация, голод начала тридцатых. Наконец, война Отечественная. Предполагать что-то сейчас, ворошить прошлое, когда на дворе начало восьмидесятых, когда ушли в небытие целые поколения, вряд ли разумно, да и какой с того прок? Уж сорок с лишним лет прошло, как почил родитель. И рассказывал-то он о том, что сам плохо помнил…

Данила говорил с азартом, успевая при этом наливать и приглашать сидящих за столом выпить. И все выпивали, правда, не по полной рюмке. И — слушали: Холюченко — с неподдельным интересом, приезжие — с видимым доверием. Видел Данила, как они размякают, как по-хозяйски располагаются на лавке, как с удовольствием уплетают его угощение, к которому он прибавил строганину — мороженую печень сохатого.

Пьянел и он, хотя и сохранял ясность ума.

«Наглеете, гады, — разжигал себя внутренней злобой. — Не понимаете, где находитесь и чья кровь здесь пролита. Может, и на гармошке вам поиграть? А че? Я могу-у…»