Читать книгу - "Великий Тёс - Олег Слободчиков"

— Хоть поприветствуй дядьку! — проворчал он. — Тунгусы и те встречают гостей по обычаю.

— Дорова! — разлепил губы Первуха, продолжая сидеть на корточках. — Мяса немного добыли. Сейчас варить будем.

Через открытую дверь видно было, что Вторка вывел из леса лошадь. На хребте у нее висели связанные попарно четыре стегна.

— Лося подстрелили, что ли? — одобрительно пробурчал казачий голова.

— Вроде того! — уклончиво ответил Первуха и полез под нары, вытащил оттуда зарытый в землю большой чугунный котел.

— Разговеемся! — весело залопотал Горбун, подхватил котел, чтобы принести воды. Сувор стал помогать разгружать мясо.

Горбун вернулся, плутовато хихикая, повесил над огнем котел, доверху наполненный мясом и водой с розовыми льдинками

— Давненько не ел сохатины! — Похабов скинул кафтан, свернул его и бросил на полати, под голову. Дым очага выходил через раскрытую дверь. В избе было жарко. Горбун затрясся от язвительного смеха:

— Утром этот сохатый ревел: «Му-у-у!»

Сын боярский метнул строгий взгляд на Первуху. Тот, замявшись, неохотно ответил:

— Приблудная, братская. Завязла в кустах. Мы думали — лосиха. Застрелили, после разглядели. Не бросать же мясо волкам? — вскинул на Ивана узкие насмешливые глаза.

Сын боярский покачал головой, приглушенно ругнулся:

— Если станут искать, то по следам поймут, кто украл. Придут ко мне за выкупом. — И подумал с тоской: «Много хлопот будет с племянниками!»

Мясо сварилось. Похабов отказался есть ворованное, стал грызть сухари. Сувор с Горбуном, посмеиваясь, ели каждый за двоих. Насытившись, они стали моститься на ночлег, но хозяин их огорчил:

— Тесно тут, да и поговорить мне надо с пашенными! Идите-ка в баню, там ночуйте. Оттуда сподручней за конями глядеть, — блеснул недобрыми глазами: — Неровен час, украдут среди ночи.

Недовольные кабальные слезно поохали, но ушли. Первуха со Вторкой, насупившись, молчали.

— Что меня не дождались? — тихо спросил Иван. — Могли бы и не верстаться в пашню. Воевода укрыл бы.

— А надоело, как эти! — резко ответил Первуха, мотнув стриженой головой в сторону ушедших. — Подай. Принеси. Уши заткни. Нет у гулящих воли, а у казаков подавно.

— Воли и у царя нет! — обстоятельно поправил племянника Иван. — Все мы служим Отечеству и Господу!

— У вас только пашенные живут по-людски! — задиристо вскрикнул Вторка, молчавший до сих пор. Быстро и взволнованно заговорил: — Ты вот атаман! Борода седая, а все Иван да Похаба. А Распуту Потапова все величают сыном Ивановым. И внуки его о том помнить будут. И всех их величать станут, потому что у Распуты данная на землю. И у нас теперь данная. Наша деревня здесь будет!

Не обиделся Иван на молодых племянников, усмехнулся, крякнул, тряхнул бородой.

— Кому Ивашка, а кому и Иван Иванович! Величание по чину дается. А пашенным по-разному писаться нельзя, чтобы не было споров о земле, — сказал, поучая молодых, несмышленых. — Они детям и внукам землю передают, а казак — славу! У меня служат три сына первого стрелецкого сотника. Или тот же Ивашка Максимов, сын Перфильев. Их не только от этих, — тоже кивнул вслед кабальным, — но и от других родовитых казаков отличают за заслуги отцов. Что кому по душе — сам выбирай!

Первуха, прерванный братом, без прежнего запала огрызнулся, досказав свое:

— Бекетовские пашенные взяли с десятины по сто пудов ржи. И браты, и тунгусы к ним с почтением. Не только вечно голодные служилые.

Братья замолчали, поперечно посапывая приплюснутыми носами. Похабов без зла и обиды снова спросил:

— Захотели на пашню сесть? Пахали бы на Байкале, неподалеку от отца. Я же там острог поставил.

Скрывая что-то свое, затаенное, Первуха буркнул в ответ:

— Там сроду сто пудов не вырастет: лето холодное, сырое. Дай бог двадцать намолотить.

Не стал Иван ни спорить, ни поучать. Догадывался, что в их жизни есть что-то, чего ему, старому казаку, не понять.

— Подумайте! — предложил мирно. — Скоро я пойду на Байкал в Кул-тукский острог. На вашу пашню вместо вас посажу своих кабальных. Даже завод возвращать не придется. — Он помолчал, вспоминая свои много раз переговоренные перед воеводами, дьяками, подьячими, речи, добавил: — То, что поставил острожек возле дома вашего отца, старшие воеводы сказали: «Зря!» Надо было на устье Иркута или на истоке Ангары. — Усмехнулся, обиженно мотнув головой: — Где там, на истоке? На горе, что ли? Выше туч?.. Но ломать пока не велели, дали оклады и наказ годовальщиков менять.

— Вот видишь! — так же тихо и вдумчиво сказал Первуха. — Прикажут острог срыть — и тамошние мужики нас всех, вместе с пашней, на куски порежут. Прежде лезли в дом, грабили кому не лень. После еще хуже будет. А здесь уже много лет острог стоит? — вскинул глаза на Похабова.

— Как считать? — пожал плечами сын боярский. — Один сожгли, другой перенесли, этот уже третий. Но лет уж двадцать казаки здесь служат.

— Вот видишь! — торжествуя, вскрикнул Вторка. — И другие остроги близко. Вдруг и девок пришлют. Без жен пашенные не выживают! А там, на Ламе, на ком жениться?

Покряхтел Иван, потеребил седеющую бороду, не знал, как возразить племянникам. Рассуждали они ясно и правильно: не в его воле быть или не быть байкальскому острогу. Только что-то они недоговаривали. Чуял он это печенкой, а выведать не мог.

Едва окреп лед, Бекетов отправил вверх по Ангаре первый отряд с нартами, груженными рожью. Истомившийся но своей келье, с ним ушел черный поп Герасим. Тремя днями позже из Братского острога двинулся второй бекетовский обоз. Вскоре, посмеиваясь над своим жалким полком в три десятка служилых, собрался в дальний путь и сам казачий голова Петр Иванович. Его жена напрочь отказалась идти за мужем и осталась в остроге ждать весны, чтобы с первой водой уплыть к сыновьям в Енисейский.

Похабов решил навестить Осиновское зимовье и проводить старого товарища до братской степи. В избе приказчика остались Бекетиха с Савиной.

День выдался солнечный и морозный. Над острогом уютно курился дымок печей. Поскрипывал снег под ногами. Бекетиха в двух шубах слезно прощалась с мужем: вскрикивала, причитала, жаловалась на горькую старость сибирской казачки. При этом успевала указывать ясырям и дворовым людям, какие узлы и мешки на какие нарты грузить, в сердцах укоряла Савину за бабью глупость и присуху к старому кобелю.

Савина смиренно улыбалась, глядя на подругу. Бекетов только посмеивался да пошучивал, вызывая у жены новые вспышки гнева. Из острожной Спасской часовни были вынесены иконы. Служилые, охочие и дворовые люди как смогли отслужили молебен и стали спускать к реке груженые нарты.

Сыны боярские, казачьи головы в походных шубах строго надзирали за работой. С заиндевевшими ресницами Савина стояла в стороне от Ивана, не смея ни вскрикнуть, ни завыть, ни повиснуть на его плечах перед очередной разлукой, все чего-то ждала. Он обернулся, смущенно взглянул на нее. Дрогнули сосульки на усах.