Читать книгу - "Митридат - Виталий Гладкий"

Митридат снял шлем, полностью скрывавший его лицо, и с вызовом тряхнул медными волосами.

— Царевич… Митридат… Сын царя… — тревожный шепоток послышался среди эфебов, и они в смущении и раскаянии склонили перед ним головы…

Эфебы поторопились исчезнуть. Вскоре за ними ушли и Митридат с Гаем. Гопломах, проводив их задумчивым взглядом, уселся на сложенные стопкой соломенные борцовские маты и принялся неторопливыми, но уверенными движениями точить свой кривой фракийский меч-махайру^[91]. Увлёкшись, он не заметил, как чья-то тёмная, согбенная фигура промелькнула за колоннами портика и исчезла в путанных переходах между строениями гимнасия…

Это был Авл Порций Туберон. Легат Рима, всё ещё гостивший в Понте в ожидании ответа царя Митридата, не забыл своей клятвы в андроне. Он попросил купца-агента не спускать глаз с царевича, чтобы узнать его привычки, наклонности, а в случае удачи — и мысли. Что предпринять в дальнейшем, Скавр ещё не решил. Пока он с нетерпением ждал развязки затеянной им интриги, где главная роль была отведена ростовщику Макробию.

Авл Порций торопливо вышагивал по улицам Синопы, погруженный в воспоминания. Его обычно загоревшее до черноты лицо теперь напоминало плохо вычиненный и отбелённый, а потому серый, пергамент: лжекупца обуял страх.

«О, превеликие боги! Или я сошёл с ума, или… Этот гопломах — кто он? Двойник? Не может быть… Но он так похож… Неужто остался в живых? Тогда почему он в Синопе? И это имя — Тарулас. Фракиец… — Авл Порций споткнулся и больно ушиб палец на правой ноге; боль неожиданно вернула ему способность трезво мыслить. — Из царства Плутона ещё никто не возвращался. А значит, если, конечно, Грайи не пошутили со мной чересчур зло, он и впрямь не призрак. Нужно пустить по его следу псов Макробия. Иначе, если он до меня доберётся…» — от этой мысли римлянину стало дурно. Он привалился к стене какого-то дома и в отчаянии возопил в мыслях к покровителю своего рода…

Царица Лаодика принимала Скавра. Они ужинали на свежем воздухе — в перистиле^[92], возле фонтана.

— …Я не склонен к преувеличениям, глубокочтимая Лаодика. Но тебе достаточно известно о том исключительном положении, которое занимают римляне среди прочих народов. Мы ни в коей мере не претендуем на абсолютную власть, а всего лишь стараемся нести благоденствие как своим подданным, так и тем, кто погряз в беззакониях и варварстве, кто поклоняется вместо светлоликих олимпийских богов поганым идолам.

— Государственное устройство Понта не менее разумно и целесообразно, чем в республиканском Риме, — Лаодика жестом выпроводила обслуживавших их рабынь. — Законоуложения Митридата Ктиста и Фарнака Понтийского освящены великой мудростью богов олимпийских. Капища идолопоклонников в Понте давно разрушены. И, наконец, мы всегда поддерживали Рим, видели в нём светоч, надёжную опору в нашей борьбе против варваров.

— Всё это так, прекрасноликая… — Скавр с вожделением смотрел на печёного осётра, фаршированного куриной печенью. — В Риме ценят дружбу Понта. В особенности расположение к римлянам царственной Лаодики, — легат расплылся в улыбке. — Я уполномочен Сенатом поблагодарить тебя за помощь, оказываемую нашим торговым людям и дипломатам. Прими этот скромный подарок в знак того, что в Риме не забывают своих друзей… — с этими словами Марк Эмилий взял из рук секретаря, будто по мановению волшебной палочки появившегося в перистиле, объёмистый свёрток и передал его царице.

Лаодика трепетной рукой развернула пурпурную ткань и тихо ахнула, не в силах сдержать восхищения — золотая царская китара^[93], украшенная каменьями, засверкала, заискрилась в лучах заходящего солнца.

Посол, довольный произведённым впечатлением, мысленно похвалил себя — Сенат не соглашался на подобное расточительство во время войны, но он настоял. Пользуясь паузой в разговоре, Скавр приналёг на осетрину, щедро поливая её острым соусом.

— Благодарю тебя и в твоём лице Сенат, мой дорогой Марк Эмилий… — Лаодика была на верху блаженства.

— М-м… — поспешил прожевать очередной кусок посол и окунул жирные пальцы в чашу с водой. — Рад тебе услужить, порфирородная, — он вытер руки о свою тогу с пурпурной каймой и осушил залпом вместительный фиал с вином. — И позволь мне, рабу твоей несравненной красоты, слово молвить о делах очень важных, напоминания о коих неуместны за этой великолепной трапезой; но, увы, они безотлагательны.

— Да… да, я слушаю… — царица никак не могла расстаться с подаренной китарой, разглядывая её со всех сторон.

— Меня волнует и тревожит недоброжелательное отношение царя Митридата Эвергета к Риму.

— Слухи, сплетни… — поморщилась царица и со вздохом сожаления отложила китару.

— Это не только моё личное мнение, но и точка зрения Сената, — с нажимом сказал посол.

— Точка зрения… Сената? — Лаодика неожиданно почувствовала лёгкий озноб — до неё лишь теперь дошёл смысл сказанного.

— Фригия — вся Фригия! — нужна Риму, и она будет нашей провинцией. Это несомненно, — надменно вскинул голову Скавр. — Последствия неразумной политики царя Митридата могут быть совершенно непредсказуемы. И в первую очередь для Понта.

Открытая угроза, прозвучавшая в словах легата, испугала царицу. Но, воспитанная при царском дворе Селевкидов, где интриги, заговоры и дворцовые перевороты были делом обычным, она сдержала свои чувства — сделала вид, что не придала особого значения высказываниям Скавра, и с любезной улыбкой принялась угощать его редкими восточными сладостями и густым кносским вином.

Но легат не обладал такой выдержкой, как Лаодика, привычная к восточной дипломатии, где подчас говорят одно, а подразумевают совершенно противоположное. Он с раздражением отхлебнул вина, поморщился — оно было сладковатым и отдавало палёной костью — и, не дожидаясь, пока встанет царица, поднялся со скамьи. Скавр знал, что этот поступок означает неуважение к сану Лаодики, и всё же сдержать себя не мог, да и не хотел. Внутри у него кипело, он проклинал и Сенат, всучивший ему посольские полномочия, и вынужденное трёхнедельное томление в ожидании ответа царя на послание, и острую жирную восточную кухню, после которой мучили колики в животе и изжога поутру, и, наконец, медлительного и сверхосторожного Макробия, так долго и пока безрезультатно плетущего сеть опасной интриги.

— А ещё в Риме обеспокоены тем, что ты, мудрая правительница, не в чести у своего мужа, — посол тяжело, со значением, посмотрел на царицу. — Твоим друзьям это вдвойне обидно. Они просили передать, что, как в прежние времена, готовы оказать всяческую поддержку и предоставить, если понадобится, кров, соответствующий твоему высокому сану.