Читать книгу - "Феномен ГУЛАГа. Интерпретации, сравнения, исторический контекст - Коллектив авторов"

и узников ГУЛАГа не в пользу советской системы: «Всю жизнь считала, что декабристки – непревзойденные страдалицы. А между прочим: “покоен, прочен и легок на диво слаженный возок”… Попробовали бы они в столыпинском вагоне…» [Гинзбург 2015: 188].

Во всех этих отрывках речь идет не о том, как конкретно используется исторический стереотип, а о том, что он вообще используется для описания наказаний в XXI веке. Ольга Романова, которая в 2011 году часами ждала в приемной Бутырской тюрьмы, чтобы навестить своего тогдашнего мужа, не слишком сочувственно относится к жалобам других жен:

Если ты утонченная барышня, «духовка», мечешься, сомневаешься, страдаешь – ты «декабристка», да? А когда без размышлений набиваешь сумки продуктами и херачишь по снежному полю к тюрьме или лагерю – то «не декабристка», и это не подвиг? А я вот думаю: мне в тюрьму к мужу, что там было, – 10 минут на метро! А женщины приезжают из аулов, детей

оставляют на вокзалах, почти не говорят по-русски, ничего не знают и не понимают, но прутся в эту чертову тюрьму и там пытаются всеми правдами и неправдами что-то о мужьях выведать, а их все гоняют, оскорбляют – вот с ними поговорите про необыкновенную любовь и про высокое чувство долга…[661].

Дисциплинирующая сила ссылки и изгнания усугубляет наказание, как бы пронизывая собой пространство транспортировки. Гигантский монолит советской пенитенциарной системы гротескно разросся далеко за пределы обычного тюремного заключения и встроился в физический ландшафт СССР, где он до сих пор продолжает существовать, хотя и в редуцированном виде. Когда заключенные говорят, что их отправляют «в другую страну» или на каторгу, когда женщины с Крайнего Севера в южных колониях оказываются «в ссылке» или когда родственники заключенных сравнивают свой опыт с опытом декабристок, – они помещают себя в рамки исторического стереотипа русской «тюремной ссылки».

Коллективизм как суровое наказание

Транспортировка осужденных на дальние расстояния для отбывания наказания в форме лишения свободы фактически является одним из видов суровых наказаний, представляющих в наше время живое наследие эпохи ГУЛАГа. Подход Филипа Смита подразумевает, что такое наказание преисполнено символического смысла и направлено на очищение общества от нежелательных элементов, но оно также имеет и функциональное значение: пенитенциарные учреждения располагаются вдали от любопытных глаз, вне досягаемости общественных наблюдательных комиссий (на обширных восточных территориях у них нет регулярно поступающих средств для проверок колоний на предмет нарушений), средств массовой информации и высококвалифицированных юристов. Не все тюремные служащие уверены, что вывод заключенных из-под влияния присущих им социальных и семейных связей – это так уж плохо, хотя они и доверяют официальным доводам ФСИН о «пользе сохранения семейных связей». Применявшийся во времена ГУЛАГа аргумент об отправке заключенных на периферию ради мобилизации природных ресурсов и строительства социализма уже не работает, но находятся другие оправдания для дальнейшего поддержания многовековой российской тяги к решению социальных проблем посредством ссылки.

Гораздо менее очевидна справедливость утверждения, что и коллективизм, еще один крайне устойчивый компонент пенитенциарной системы в России, также позволяет отнести ее к числу наиболее суровых, однако с учетом наличия карательной и милитаризованной пенитенциарной культуры это безусловно так. Коллективизм превращается в крайне суровое наказание, когда подразумевает отрицание индивидуальности заключенных и, в результате чрезмерного надзора, усугубляет их уязвимость, открывая возможности для издевательства одних заключенных над другими[662]. В истории российской пенитенциарной системы коллективизм проявлялся по-разному: в заранее предопределенных приговорах; в высылке целых социальных и этнических групп; в применении амнистий в соответствии с Уголовным кодексом; в коллективном осуществлении условно-досрочного освобождения, аттестации и вознаграждения заключенных; а также в объединении заключенных, находящихся в местах лишения свободы, в группы в целях управления их бытовой и трудовой жизнью, процессами перевоспитания и реабилитации. В России коллективизм всегда находился в диалоге с индивидуализмом, даже во времена ГУЛАГа, но неизменно играл ведущую роль [Tikhonov 2003].

Рис. 13.2. В бараке в день посещений. © Judith Pallot, 2016

Одним из многих способов реализации принципа коллективизма в российских пенитенциарных учреждениях является коммунальное общежитие (рис. 13.2). У таких общежитий были прототипы в дореволюционный период – жилища типа бараков и камер, закрепленные за артелями, в сибирских пересыльных тюрьмах и исправительных колониях, а также в ГУЛАГе, где условия проживания должны были походить на типичные для рабочих общежитий и тем самым создавать нужный контекст для психологического развития и перевоспитания. В 1950-е годы между бригадой и администрацией был встроен новый иерархический уровень – отряд [Kharkhordin 1999: 300–305]. Использование заключенных для выполнения различных бытовых и административных работ по всему лагерю было тесно связано с совместным проживанием и способствовало поддержанию дисциплины. Вот как описала эту систему К. Д. Медведская, отбывавшая заключение в Сиблаге как жена врага народа:

Самое ужасное, что развращающе действовал на людей этот режим. Здесь доносы требовались и поощрялись. Если кто-то видел чужую провинность и не донес, того наказывали вместе с провинившейся. И поднимала голову подлость человеческая по призыву себе подобных. Ибо начальство наше было далеко не на высоте, и это было явно [Medvedskaia 2001: 227].

От такой ситуации остается лишь маленький шаг до той, когда все станут бояться, что и в них тоже подозревают возможных информаторов: Мария Лос называет это «расширенным паноптицизмом».

Использование труда заключенных для выполнения хозяйственных работ – практика, принятая во многих юрисдикциях, но именно институционализация властных полномочий среди заключенных в СССР привела к тому, что коммунальный быт в отряде никогда не соответствовал демократическим моделям коллектива. А. Т. Марченко так описывает собрание своего отряда в мордовской колонии в 1960-х годах: «В бараке полно народу, согнали всех, кого смогли. За столом – президиум, председатель ведет общее собрание отряда. В президиуме заключенные, рядом с ними – начальники отряда. Демократия! На повестке дня – выборы в Совет Коллектива. У кого есть предложения?» Описав процедуру единогласного избрания заранее определенных кандидатов, Марченко продолжает: «Почему так? Очень просто. Ведь на самом деле кандидатуры предлагают не зэки, а администрация через “своих”, заранее подготовленных людей. Хочешь не хочешь, начальство все равно настоит на своем, и в Совете будут те, кто нужен начальству» [Марченко 1993: 145–146].

Триада коммунального быта и труда, самоорганизации и системы административно регулируемого избрания «старост», сложившаяся в ГУЛАГе, ныне составляет основу управления заключенными в исправительных колониях. Отряды, к которым приписывают заключенных, размещаются в общежитиях, и в каждом из них начальником является также заключенный (завхоз или старшая дневальная), назначенный руководством. Этого заключенного поддерживают его помощники и комитеты самоорганизации, в ведении которых находятся различные хозяйственные и прочие функции: пожарная безопасность, образование, энергосбережение, охрана труда, социальная поддержка, чистота и опрятность, наставничество, а также, до отмены этой функции в 2009 году, дисциплина