Читать книгу - "Король Красного острова - Валерий Поволяев"

Люди радовались воле, которую только что обрели вновь… В клетках сломали двери, выпустили мужчин, затем сами клетки, довольно прочные, размолотили дубинками – одни щепки остались.

– Так будет всегда, – сказал Беневский, с ненавистью посмотрел на корабль, разворачивающийся в бухте, проговорил, морщась с досадою: – Жаль, у нас нет судов, можно было бы перехватить его. – Сжал пальцы в кулак. – Но ничего, у нас тоже будут свои корабли, свой флот!

Несколько женщин, крича что-то бессвязно, громко, накинулись на офицеров. Мужчины с трудов оттащили их в сторону.

– Не надо бить их! Этих людей мы будем судить, – выкрикнул Беневский, повторил, осилив голос: – Будем судить, понятно? – вновь сжал руку в кулак. – По нашим законам – законам Республики Мадагаскар.

Пленных – двух офицеров и двух матросов, – связали, насадили на одну веревку, словно рыбу для вяления, конец веревки прикрепили к седлу лошади и двинулись домой, в форт Августа.

– Там, в Августе, мы во всем разберемся, – пообещал Беневский, – и откуда корабль, и что за люди на нем приплыли, и кому потребовались несчастные рабы? Там, в Августе, и судить виновных будем, – Беневский был уверен в правоте своих слов, они ведь были произнесены не из мстительного желания разделаться с разбойниками, а с необходимостью соблюдать закон и действиям всякого провинившегося человека давать правовую оценку. И в конце концов, – наказывать виновного.

Иначе грош ему цена, ампансакабу Мадагаскара.

Пленные, которых тянула за собою лошадь, всхлипывали жалобно, вскрикивали, что-то бормотали на ходу, жаловались и грозились рассчитаться за унижения. Беневский жалкого бормотанья их не слышал, – вообще не обращал на него внимания, – ехал впереди на коне, опустив голову.

Он размышлял о природе человеческой, о том, откуда берутся люди, ворующие себе подобных, чтобы продать их в рабство, в ад, и на этом заработать несколько золотых монет. Неужели они не знают, что на чужом горе построить собственную радость нельзя? Это ведь аксиома, которую не нужно доказывать.

Ему казалось, что иногда у него останавливается и опасно молчит сердце, он слышит его удары, несколько дробных стуков подряд, а потом вдруг все смолкает, ничего не слышно – только опасная гулкая тишь, да пустота в груди… И еще – ощущение, что мир перед глазами сейчас потемнеет, но нет, проходила минута и сердце вновь подавало о себе знать, грудь разрывал громкий стук – это к Беневскому возвращалась жизнь.

Но ведь, однажды наступит момент, когда умолкнувшее сердце уже не оживет – что ни делай с ним, будет молчать.

Такое один раз случается с каждым человеком на свете, исключений нет…

В крепости Августа пленников посадили в каземат, вырытый в земле и накрытый сверху прочной крышей, собранной из «вечного дерева». Про «вечное дерево» было известно, что оно никогда не гниет.

Суд над похитителями людей был назначен на двадцать восьмое мая.

– Для капитана и второго офицера, я буду требовать смертной казни, – предупредил пленников Беневский.

Что же касается судна, то пленники в один голос заявили, что корабль принадлежал Вест-Индской компании…

– Разбойная компания, это известно всем, – сказал Беневский, – а теперь признавайтесь – кто вам велел красть людей?

На этот вопрос ни офицеры, ни матросы не ответили, лица у них сделались замкнутыми, даже испуганными.

– Не хотите признаваться – не надо, – сказал Беневский окинул пленников жестким взглядом, – на виселице признаетесь.

– Вы не имеете права нас судить, – заявил один из пленников, дюжий матрос с кудрявыми рыжими баками, растущими едва ли не до шеи.

– Имею право, еще как имею, – Беневский повысил голос, – от имени народа Мадагаскара имею, – он привычно сжал правую руку в кулак.

Вид у него был такой, что никто из команды больше не посмел подать голос… Этим людям оставалось одно – ждать суда двадцать восьмого мая 1786 года.

Ночь с двадцать второго мая на двадцать третье выдалась очень теплая, даже жаркая не по-осеннему, с назойливым звоном цикад, оглушающим кряканьем древесных лягушек и тревожными криками бодрствующих птиц. Беневскому в эту ночь не спалось.

Он лежал с открытыми глазами и вспоминал свою прошлую жизнь, детство, усадьбу в Вербове, воскресные выезды на тарантасе к соседям, чинные обеды с неторопливыми, очень скучными разговорами, в которых маленький Маурицы ничего не понимал и откровенно зевал, мать – прямую, чопорную, с бледным лицом, уничтожающе поглядывающую на сына, мужа…

Хоть и кажется, что все это происходило давно, даже очень давно, на самом же деле «имело место быть» не так уж и давно. Беневский неожиданно почувствовал, что глаза у него сделались влажными. Как все-таки прошлое прочно сидит в каждом из нас, не дает покоя, тревожит, вызывает боль и благодарные слезы. И хоть кажется человек сам себе сильным, он далеко не такой уж и сильный.

Иначе бы к чему вся эта раскисшесть, влага на глазах и расстроенный звон в затылке.

Так до самого рассвета Беневский и не уснул, лишь забылся ненадолго, не закрывая глаз, через некоторое время очнулся, увидел, что по стене вольно разгуливают веселые розовые зайчики – занималась заря. Вставало солнце.

Усталость, натекшая в его тело за предыдущий день, не проходила, она завязла в костях, в хребте, в мышцах, отвердела и теперь причиняла боль.

Розовые отсветы, веселящиеся на стене, сделались ярче, проворнее, Беневский пошевелился, не сдержал стона.

Неожиданно по двери начал колотить чей-то крепкий кулак.

– Ампансакаб!

Беневский вздохнул сожалеюще – кряхтя поднялся и прошел к двери.

– Что случилось?

– Беда, ампансакаб! В бухте – французские корабли.

Ампансакабу не надо было объяснять, что это такое – губернатор Иль-де-Франса решил больше не терпеть двоевластия на Мадагаскаре, хотя с точки зрения Беневского, на острове никакого двоевластия не было, – и двинул сюда военную силу.

– Тревога! – громко прокричал Беневский. – Солдаты – к оружию!

– Тревога! – подхватил его крик посыльный, дробно затопал ногами по дорожке, проложенной к дому Беневского. – Тревога!

Пистолеты у Беневского всегда были заряжены, он их держал под подушкой, в углу обязательно стоял готовый к стрельбе мушкет.

Беневский натянул на ноги ботфорты, за пояс сунул пистолеты и схватил мушкет. Перевязь, переброшенную через плечо, оставил свободной: ни шпагу, ни палаш прикреплять к ней не стал – к мушкету был примкнут штык и этого было достаточно – штыком действовать более сподручнее, чем шпагой или палашом. И оружие это более грозное, нежели палаш… Беневский выбежал на улицу.

Солнце уже выползло из-за обрези моря, высветило на воде широкую красную полосу, окрасило в алый цвет макушки деревьев, обратив лес в какую-то колдовскою, нереальную, сказочную пущу.