Читать книгу - "Звероловы. Сборник - Карл Гагенбек"

стихии среди рыболовных снастей всевозможных видов — и для мельчайшей рыбешки, и для самой крупной рыбы. Там были также пистолеты и револьверы всех систем и размеров, патроны, ружья и винтовки на вкус любого охотника — спортсмена или браконьера. Да, я продавал когда-то эти орудия смерти для истребления животных, которых теперь я так отчаянно стараюсь защитить.

Жизнь показалась мне еще прекраснее, когда я женился на Марджори. Мне было тогда двадцать три года. Вскоре после женитьбы я открыл собственный небольшой магазин спортивных товаров. Дело процветало. Я снаряжал сафари для сотен людей, желавших «положить в ягдташ» своего льва, слона или какое-нибудь другое животное. Вскоре моя слава охотника распространилась по всей Африке. Люди, мечтавшие об охоте, засыпали меня письмами, в которых просили моего совета о ружьях, охотничьих припасах и способах охоты. Многие правительства поручали мне отстреливать слонов и львов, губивших скот и посевы. Я исходил пешком тысячи миль в поисках слонов-отшельников. Сотни животных падали под моими выстрелами. Кровавый след тянулся за мной по африканской земле. И вскоре все общества защиты животных объявили меня жестоким «убийцей». Как они были не правы! Я не превозносил свои нелегкие охотничьи подвиги и не гордился ими. Я смотрел на них с ясным сознанием палача, который, исполняя долг, утешает себя тем, что жертва виновна и наказана справедливо. Охота ради охоты считается прекрасным и благородным спортом, развивающим наши чувства, если при этом охотник не нарушает запретов, установленных законом. Но когда животные признаны опасными для человека и подлежат истреблению, то это уже не спорт, а работа, подобная всякой другой, и успех тут зависит исключительно от умения и опыта того, кто ее исполняет.

Где бы я ни находился — в болотах Мозамбика или в песках Калахари, — я всегда брал с собой свою старенькую, подержанную 16-миллиметровую кинокамеру и потрепанный, видавший виды фотоаппарат. С помощью этих двух старых друзей я вскоре составил превосходную коллекцию снимков, сделанных во время моих бесконечных сафари нередко с риском для жизни. Все пленки и фотографии я бережно хранил в своем кабинете, ожидая того дня, когда можно будет приняться за фильм о диких обитателях Африки, которую я так хорошо узнал и так полюбил. Но взяться за этот фильм я решился только после того, как вместе с Марджори и двумя своими девочками, Кэрол и Джун, посмотрел голливудскую картину «Копи царя Соломона». У меня не было профессионального опыта кинооператора, и я не имел никакого понятия о постановке фильмов. Я был лишь удачливым любителем, твердо решившим проникнуть в таинственный и сложный мир профессионалов.

Я знал, что фильм «Копи царя Соломона» снимался частично в Африке, однако значительной долей своего успеха он был обязан хорошо продуманным сценам, подготовленным в идеальных условиях киностудии, где можно свободно распоряжаться освещением, аппаратами, микрофонами и актерами и где каждую сцену можно повторять до тех пор, пока режиссер не сочтет ее безукоризненной. Я же, наоборот, хотел создать небольшую съемочную группу и снимать на пленку все, что только привлечет мое внимание. Нашей студией будут широкие просторы под открытым небом, а нашими актерами — дикие звери, которые так же темпераментны и своенравны, как иные великие актеры нашего времени, только гораздо опаснее их. И к тому же мы не сможем устраивать репетиции или надеяться на повторную съемку.

Теперь я понимаю, что отправиться на завоевание мировых экранов для мелкого торговца оружием из Претории было слишком дерзкой мечтой, но тогда я смотрел на всю эту затею иными глазами. Я знал, что невозможно запечатлеть на пленке всей магии африканской ночи или величия наступающего дня, невозможно передать трепета погони, когда сердце стучит как молот, а во рту пересохло. Нападение рассвирепевшего зверя и его оглушительный рев. Выстрел и безмолвие смерти. Жужжание камеры и поспешное отступление. Бешеная дробь барабанов, несущаяся по джунглям. Стрекотание кузнечиков в траве и трубный рев слонов, продирающихся сквозь бамбуковую чашу! Как поймать все это на пленку?

Невозможно выразить в полной мере словами или на экране того потрясения, какое испытывает каждый, кто впервые приходит в эти дикие районы Африки. Но в своих фильмах я все же собирался показать чувства людей: ученого, приехавшего сюда делать открытия, фотографа, которому нужна выразительная деталь, охотника с его погоней за сильными ощущениями и натуралиста, жаждущего знаний.

И не нашлось никого, кто сказал бы мне о всей безнадежности этого дела, которое почти разорит меня. А если бы кто и нашелся, я бы все равно не послушал его и упорно продолжал бы начатое. Так уж я устроен.

Моя жена Марджори, очень справедливый критик всех моих начинаний, считает, что безрассудство и упорство я получил в наследство от своей семьи, где каждый отличался немалым упрямством.

Эту черту мы унаследовали от дела и бабки, которые всю свою жизнь прожили в Ливане. Они не были богатыми людьми, их доход зависел от того, сколько шелка они получат за сезон. Это был ненадежный источник существования. Помню, как бабка говорила мне, что старый сарай в ее саду за домом набит множеством крошечных шелковичных червей, которые целыми днями плетут нить жизни Для ее мужа и детей. Шелк в те времена был основным предметом производства в Ливане, и многие люди, чтобы хоть немного увеличить скудный доход от своих крохотных Ферм, нанимались на шелкопрядильные фабрики.

Другие, в том числе и моя родня, зарабатывали себе на жизнь еще менее надежным способом: они ткали собственный шелк на ручных станках, которые держали на кухнях, в спальнях или даже во дворах. Где-нибудь в конце сада у них росли тутовые деревья, и их листьями Скармливались тысячи жирных белых коротконогих созданий, которые лениво нежились на плоских лотках и в этой уютной обстановке производили свое ценное сырье. Денег, вырученных в течение сезона, семье должно было хватить на весь год, и часто по количеству шелковичных червей судили о зажиточности человека.

Моя бабушка Куфа Майкл, маленькая, хрупкая женщина, была глубоко религиозна. Когда родился мой отец, она дала обет сходить босиком в монастырь Мар Элиаса, ее любимого святого, и на руках отнести туда сына, желая окрестить его и получить благословение, чтобы сын вырос крепким и здоровым мужчиной и смотрел в неведомое будущее без страха и сомнения.

До монастыря Мар Элиаса было двенадцать миль, и, несмотря на протесты семьи, она отправилась туда в один из знойных дней по каменистой дороге, сбивая свои босые ноги до крови. Ребенок был завернут в покрывало из самого тонкого шелка, какой