Читать книгу - "Феномен ГУЛАГа. Интерпретации, сравнения, исторический контекст - Коллектив авторов"

и фабрики, власти могли бы снизить расходы на исправительные учреждения. Наряду с этим принудительный труд становился практически незаменим для планомерного осуществления и завершения больших амбициозных строек, считавшихся символами достижений социалистического строя. Он играл важную роль в огромных инфраструктурных проектах; систематически использовался в качестве замены труду свободных рабочих, который последние считали слишком опасным или тяжелым. Тюремной рабсиле регулярно поручали возделывание бросовых земель, базовые этапы строительства железных дорог и каналов, рытье шахт и штолен. Только когда изматывающая и рискованная подготовительная работа заканчивалась, в дело вступал авангард китайского коммунизма – рабочие, привлеченные государством для завершения стройки.

Общая численность заключенных возросла с 5 млн человек в 1951 году до 40–50 млн к началу «культурной революции»[591]. Уровень смертности был высок: Жан-Люк Доменак подсчитал, что с 1959 по 1962 год смертность в лагерях ежегодно возрастала на 10 %. Общее количество умерших за эти четыре года, вероятно, составило около 4 млн человек [Domenach 1995: 58, 215, 248]. Кроме того, согласно Доменаку, в период с 1949 по 1952 год умерло приблизительно 2 млн заключенных. В 1950-е годы в китайских лагерях в результате казней, голода, издевательств и болезней погибло 6 млн человек. В это число не включены миллионы людей, казненных или убитых вне лагерей, например в ходе кампаний.

Возможно, приведенная статистика неточна, однако мы не можем игнорировать тот факт, что эти оценки явно указывают на массовые депортации, насилие и массовую гибель населения в Китае в 1950-х годах.

В этой статье мной был рассмотрен и исследован ранее широко не изучавшийся аспект взаимодействия между политикой и обществом – и между индивидуумом и новым социалистическим государством – в первые годы существования Китайской Народной Республики. Ясно, что социалистическому Китаю было глубоко присуще повсеместное распространение насилия. Однако виды и формы насилия менялись. Откровенное публичное применение силы в ходе массовых кампаний начала 1950-х годов начиная с 1953 года вытеснила менее гласная система, которая ссылала, эксплуатировала и истязала врагов в лагерях, преимущественно в отдаленных районах. Насилие продолжалось и, разумеется, оставалось заметным, но тем или иным образом ускользало из поля зрения. То, что Карл Шмитт назвал когда-то «чудовищными полномочиями» государства распоряжаться жизнью людей, начало коренным образом формировать китайскую политическую культуру в 1950-х годах. Возникшее бинарное разделение на друзей и врагов привело к растущей поляризации и политизации, которая глубоко затронула и, в сущности, радикализировала жизнь в 1950-е годы.

Чем объяснить подобную эволюцию? Бесспорно, Китайская Народная Республика унаследовала от предыдущих режимов тяжелую обстановку в государстве: разрушенные города, снесенные плотины, обнищавшие деревни, потоки беженцев, пересекающие страну [Mühlhahn 2019: 480–486]. Требовалось затратить колоссальные силы, не всегда достигая успеха, чтобы перевоспитать, перестроить, изничтожить при помощи принуждения и убеждения существующий мир капитала и глобальных связей. Дореволюционная жизнь напоминала о себе множеством мелочей и сопротивлялась радикальному преобразованию. Социализм зарождался в борьбе. Оглядываясь в прошлое, мы видим, что ранняя республика – это эра противостояния, которая требовала агрессивного, даже грубого применения таких технологий управления, как «реформа мышления» и кампании за перевоспитание. КПК пришлось вступить в противоборство с прежним Китаем, несмотря на возрастающую мощь партии и усиление государства. Прежде всего, в этом состоянии страха, неопределенности и тревоги, партия, дабы утвердить свою власть и оставить поле битвы за собой, прибегла к «чрезвычайному положению». Для Джорджо Агамбена, пишущего о концентрационных лагерях вообще, беззаконие в лагерях является лишь отражением повсеместного «чрезвычайного положения». В лагере, рассуждает Агамбен, «чрезвычайное положение, бывшее, по сути, временным прекращением действия правовой системы по причине фактической ситуации опасности, отныне обретает постоянную пространственную локализацию, которая сама по себе, впрочем, неизменно остается вне обычного правопорядка» [Агамбен 2011: 214]. Это утверждение указывает на принципиально нестабильную форму революционной диктатуры, которая аккумулирует у себя категории чрезвычайности, в то же время подчеркивая, что определяющая характеристика государства – его выход за строго конституционные рамки.

Лагерный режим, установившийся в Китае в 1950-х годах, навязывал принудительный труд и программы перевоспитания. Однако освобождение из лагеря не было гарантировано и зависело от воли местной администрации. Поскольку заключенным редко выносили четкие приговоры, никто из них не знал, сколько придется отсидеть. Постоянная необходимость увеличивать выпуск продукции и стигматизация заключенных приводили к росту насилия в лагерях. Следствием явились ухудшение положения узников и ужасающая смертность. В этом пространстве за пределами общества не действовали ни права человека, ни культурные нормы, ни нравственность. Арестованные лишались человеческих свойств и, по выражению Агамбена, доводились до «голой жизни». Совершив эту операцию, государственная власть создала пространство, где ей уже не мешали никакие рамки и ограничения. В лагерях государство объявило войну своим внутренним врагам и теперь могло вести беспощадную борьбу с теми, кто считался враждебно настроенным или опасным. Притом что организация постоянно действующего государственного аппарата и системы управления сопровождалась провозглашением правовых норм и процедур, социалистический строй тайно или явно создавал механизмы, позволявшие партии действовать в обход уголовного правосудия. Чрезвычайное положение сделало возможным массовые депортации граждан и массовые преступления, происходившие в Китайской Народной Республике в 1950–60-е годы.

Во многом подобное развитие событий в социалистическом Китае пошло по пути советского ГУЛАГа. Обе лагерные системы характеризовались сильным, даже доминирующим акцентом на экономические функции лагерей, имея целью использовать тюремное производство как движущую силу индустриализации. Мышление высокого модернизма отдавало приоритет экономическому развитию, которого следовало добиваться любой ценой и которое приводило к тому, что Кристиан Герлах назвал «“эволюционным” насилием» в лагерях [Герлах и Верт 2011: 228]. Общей для обеих систем были и изначальная идеологическая прерогатива перевоспитания, и уверенность в социальных корнях преступности. Отсюда стремление выковать «новых людей», присутствующее и там, и здесь. На практике, впрочем, усилия по перевоспитанию подрывались молчаливой убежденностью в неисправимости преступников и отчуждением общества. В результате в обеих системах была чрезвычайно высокая смертность, вызванная безжалостной эксплуатацией физического труда и идеологией классовой борьбы[592]. Последняя оказывала колоссальное влияние, превращая лагеря в карательные орудия для наказания и изоляции врагов.

Впрочем, имелось по меньшей мере три ключевых различия между системами, обусловленных спецификой исторических обстоятельств, которые отличали Китай от Советского Союза. Во-первых, в противоположность СССР, в Китае не было централизованного управления лагерями. В 1950-е годы руководство страны оставалось относительно слабым и продолжало борьбу за контроль над регионами. Реализация его инициатив зависела от провинций и районов. Во-вторых, весьма важную роль в управлении лагерями играли методы перевоспитания и идеологической перековки. Значимость этого аспекта уходит корнями в республиканский период, когда исправление заключенных уже доминировало над лишением свободы. В-третьих, хотя практика широкого привлечения возмущенных масс находит аналогии в сталинизме и советской истории, в Китае она была качественно иной [David-Fox 2015]. Причина кроется