Читать книгу - "Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского - Наталия Таньшина"

Несмотря на победу сторонников правительства, Киселев опасался, что намеченные на 22 февраля 1848 г. банкет и шествие могли иметь крайне опасные последствия. По его словам, достаточно было одного неосторожного выстрела, одной провокации, чтобы события приобрели неконтролируемый характер. 21 февраля он писал: «По мере приближения реформистского банкета […] опасения и беспокойство охватывают все классы парижского населения […] Очевидно, что малейший инцидент, малейшая неосторожность какого-нибудь отчаянного или недовольного человека, выходка какого-нибудь сорванца против представителя власти может спровоцировать возмущение […] и привести к взрыву, который окончится кровопролитием, чем поспешат воспользоваться анархисты […] Завтра все будет зависеть от случая […] Никто не может предположить, какой оборот может принять уличная демонстрация, в которой будут участвовать тысячи более или менее возбужденных людей, принадлежащих ко всем слоям общества»^[982].

Вывод Киселева относительно социального состава участников шествия, запланированного на 22 февраля, весьма показателен: только в нескольких донесениях, написанных непосредственно в дни восстания, то есть 22–24 февраля, он сообщал, что в акции протеста участвовали представители всех слоев парижского общества, в том числе члены палаты депутатов и пэры Франции, а люди в рабочих блузах составляли «значительное большинство»^[983]. В донесениях, составленных после восстания, Киселев настойчиво проводил мысль о том, что главной движущей силой революции была уличная шпана, бездельники, всегда готовые к бунту и возмущению.

Осознавая степень опасности запланированного шествия для правящего режима, российский дипломат тем не менее никак не ожидал, что правительственный запрет на проведение банкета и шествия в поддержку реформы избирательного права выльется, как он писал, в «ужасную социально-политическую революцию». По его словам, ее «никто не мог предвидеть; врасплох были застигнуты даже те, кто неожиданно оказался у кормила власти в этой стране»^[984]. В то же время Киселев признавал, что призывы левой оппозиции попали на благодатную почву – нестабильную внутриполитическую ситуацию и экономические сложности в стране, – и подчеркивал, что оппозиция, планируя банкет с целью ниспровержения кабинета Гизо, не имея возможности одержать победу в ходе парламентской борьбы, использовала «возбуждение в умах и некоторое расстройство в делах»^[985].

Хотя оппозиция уступила требованию правительства и отказалась от запланированного банкета, взрывоопасный механизм был запущен. У оппозиционеров «уже больше не было времени для того, чтобы успокоить разбушевавшиеся страсти, предупредить о новой тактике поведения всех участников шествия […] и заставить низшие классы, которых призывали выйти на улицы, отказаться от участия в празднике, обещанном либералами со свойственным им шарлатанским популизмом»^[986]. В результате 22 февраля «весь парижский сброд смешался с прочими слоями населения, которые скорее из-за любопытства, нежели из-за чувства открытой ненависти, стали собираться в кварталах, где должен был состояться запланированный и отложенный банкет, и которым изначально отводилась роль свидетелей объявленного шествия. Уже этот первый день выдался очень беспокойным, особенно в кварталах, соседних с Тюильри, однако вся эта шумиха была спровоцирована исключительно сборищем сорванцов, бесчисленных в этом городе с более чем миллионным населением, готовых на все и от безделья развлекающих себя всяческими злобными выходками, оказываясь там, где пахнет возмущением или беспорядком»^[987].

Это наблюдение Киселева является весьма точным в свете современных подходов к изучению революции 1848 г., суть которых сводится к тому, что Июльская монархия пала под влиянием весьма своеобразного проявления народного недовольства, а Февральская революция началась со стихийного всплеска народного протеста. Как отмечает английский исследователь Т. Зелдин, «это было проявление недовольства исключительного рода – не кампания в прессе, не партийная агитация, а восстание неорганизованных, никем не руководимых рядовых парижан, порвавших с привычкой к рутине и выразивших свой протест таким способом, который трудно с чем-либо сравнить»^[988].

Значение событий 1848 г. определялось тем, что в политику включились народные массы, привлеченные под свои знамена республиканцами. Уже 22 февраля, как сообщал Киселев, «среди этой массы бездельников» оказались «вожаки и члены демократических обществ, присутствовавшие на этих сборищах скорее в качестве пассивных наблюдателей, нежели активных участников, с целью подсчитать свои силы и прозондировать почву относительно будущих действий, подготовиться как для наступления, так и для обороны»^[989].

В первой половине этого тревожного дня Киселев еще допускал, что правительство сможет удержать ситуацию под контролем: «Есть все основания надеяться, что сила останется на стороне закона, однако сейчас никто не может предсказать, чем закончится кризис, приобретший вдруг столь серьезный характер»^[990].

Обстановка действительно стремительно менялась. «С каждым часом, – свидетельствует Киселев, – беспорядок и враждебность нагнетались все больше и больше. Разбирали мостовые и останавливали экипажи, особенно самые большие, чтобы сооружать из них баррикады. Сокрушали ограды вокруг церквей и домов, чтобы сделать из них оружие, которым пока еще никто не был оснащен. На муниципальную гвардию начали обрушиваться удары камней; в разных частях города произошли ожесточенные столкновения; были раненые и даже несколько убитых. Повсюду, однако, войскам удавалось с помощью одной лишь демонстрации своей силы и нескольких сабельных ударов подчинять мятежников, и линейные войска еще не принимали участия в подавлении выступлений, ограничиваясь простыми перемещениями. Не подвергаясь атакам со стороны бунтовщиков и, соответственно, не имея необходимости защищаться, войска ограничились тем, что к вечеру дислоцировались в стратегически важных точках города. После дневной суматохи вечер прошел достаточно спокойно, и войска оставались под открытым небом вплоть до восхода солнца […]. У каждого солдата в ранце был хлеб, сыр и колбаса в расчете на один день»^[991].

А как вели себя в эти тревожные часы первые лица государства? Какие меры предпринимали они для собственной защиты и восстановления порядка в столице? «Король не проявлял никаких признаков беспокойства, – докладывал Киселев в Петербург, – королева также не подавала виду. Принцам было запрещено показываться на улице, дабы не быть спровоцированными стрелять в народ. До вечера правительство полагало, что еще можно будет обойтись без привлечения Национальной гвардии и подавить возмущение силами одной только армии». Однако к вечеру «спохватились и обратились с призывом к гвардейцам, на который те реагировали очень вяло, и ни одна из частей Национальной гвардии не явилась на зов правительства в полном составе»^[992]. Между тем Национальная гвардия всегда считалась опорой режима, и ее поведение стало очень тревожным симптомом.