Читать книгу - "Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского - Наталия Таньшина"

Если во Франции в 1830–1840-е гг. были сильны антирусские настроения, то в России по-прежнему наблюдалась галломания. Даже в разгар Восточного кризиса 1839–1841 гг. франкофобия не захлестнула русское общество. Барон де Барант, например, отмечал, что высшее столичное общество не было настроено антифранцузски. Французский дипломат был убежден, что россияне не разделяли гнева и раздражения императора Николая против Франции, а, напротив, испытывали к ней искренний интерес. Он сообщал: «Мнение русского общества по отношению к нам отнюдь не враждебно. В целом здесь не любят англичан, не аплодируют их успехам, не радуются не выгодным нам возможностям»^[943]. Действительно, если относительно политики Великобритании стереотипным стало выражение «англичанка гадит», то по отношению к Франции ничего подобного не замечалось.

Аналогичное мнение содержалось в отчете III отделения за 1839 г.: «…во всех обществах, где только заговорят о политике, обвиняют правительство в излишней уступчивости Австрии и Англии и в излишней ненависти к правительству французскому, особенно к Людовику-Филиппу»^[944]. В документе подчеркивалось, что российское общество не разделяло официальной позиции: «Насчет Франции все убеждены в той истине, что если б не было на престоле Людовика-Филиппа, то Европе не миновать общей революционной волны, которая была бы весьма опасна для монархий. Он один удерживает Францию в монархических узах, и все убеждены, что после Людовика-Филиппа будет замешательство во Франции, которое непременно выбросит пламя в Европу и зажжет ее. Людовик-Филипп жаждет искренней дружбы с Россией. Говорят в шутку, что он исправляет во Франции должность русского полицмейстера и, наблюдая за польскими выходцами, доносит об них русскому правительству. Общее мнение утверждает, что лишь только Людовик-Филипп закроет глаза – Франция будет республикой…»^[945]

Император Николай, ненавидевший режим Июльской монархии, к Франции как таковой, к ее цивилизации относился с большим уважением. В частности, барон де Барант в депеше главе правительства герцогу Л.-В. де Брою от 1 августа 1836 г. привел разговор императора с графом Артуром де Кинемоном, французским атташе в Копенгагене, оказавшимся в России в качестве путешественника. Император оказал гостю самый любезный прием; по своему обычаю повез его на маневры артиллеристов. Довольный учениями, государь обратился к Кинемону со словами: «Ну вот, друг мой, как Вы все это находите? Я надеюсь, что эти пушки никогда не будут вести огонь по французским орудиям! Господь убережет нас от войны. Но если, к несчастью, война разразится, французы и русские должны действовать заодно. Тогда ничто не устоит против двух наших армий»^[946]. Эти слова, писал Барант, были обращены не к современной Франции, а к Франции воспоминаний, к Франции воображаемой, монархической и милитаризованной, о которой Николай Павлович сожалел, не веря в ее возрождение^[947].

Вместе с тем победа над наполеоновской Францией явилась существенным фактором роста национального самосознания, предметом национальной гордости и славы. Уже знакомый нам Шарль Сен-Жюльен писал, что социальные последствия войны были не менее важными, чем последствия политические: «Главным результатом войны стало пробуждение в сердце и сознании московитов всей силы национального чувства, поднявшегося на небывалую высоту. Новость, что французская армия перешла Неман, стала электрическим разрядом, вызвавшим вибрацию во всех русских душах. Писатели взялись за перья; кто-то оставил перо ради шпаги. Энтузиазм охватил всех»^[948].

Николай I испытывал одновременно и гордость за одержанную победу, и уважение к Наполеону I как мощному политическому и военному противнику, подчинившему всю континентальную Европу. Если во Франции в годы Июльской монархии формируется культ Наполеона, то в России – культ победы над императором французов: Александровская колонна и торжественное открытие Арки Главного штаба, начало строительства Храма Христа Спасителя, прославление Бородинской битвы, – все, что напоминало о великой победе, должно было символизировать мощь и силу России.

Победа над Наполеоном стала настоящим источником вдохновения для Николая Павловича, укрепила в нем веру в собственное предназначение, его во многом мессианское сознание. Россия внесла решающий вклад в победу над Наполеоном, и он, Николай, самим Богом призван сохранить устройство Европы, оформленное на конгрессе в Вене. Николай I, как мы знаем, выполнял заветы императора Александра с особым старанием. А одной из его главных забот была безопасность Европы, в том числе и России как ее составляющей. Перед своей последней поездкой на юг в 1825 г. император наставлял сына Александра: «В Европе повсюду революционное настроение умов. Оно проникло в Россию, хотя и притаилось. Мы должны при помощи Божественного Провидения усугубить свою бдительность и свое рвение. Государи ответственны перед Богом за сохранение порядка и благоустройства среди своих подданных. Тебе, любезный брат, предстоит совершить важное дело, начатое мной основанием Священного союза царей»^[949].

Итак, Николай, продолжатель дела своего брата, несет ответственность за систему, созданную в Европе. Отсюда и постоянное напоминание и своим соотечественникам, и всей Европе о том, что именно России Европа обязана разгромом Наполеона – сначала в Отечественной войне, потом – в кампаниях 1813–1814 гг., завершившихся вступлением союзной армии в Париж.

Император всегда помнил о победе над Наполеоном и всячески ее прославлял. Во времена внешнеполитических затруднений он обращался к исторической памяти; обосновывая роль и позиции России в Европе, постоянно напоминал о ее вкладе в разгром Наполеона. В своей «Исповеди», документе, относящемся к 1831 г., написанном по следам революционных потрясений, охвативших Европу, он писал, негодуя из-за позиции Австрии и Пруссии, проявивших осторожность летом 1830 г.: «…воспоминания о благодеяниях […] когда Россия, победив и уничтожив неслыханное нашествие Наполеона, в качестве освободительницы помогала Европе скинуть угнетавшее ее иго», забываются. Австрия и Пруссия уже вовсе не те союзники^[950].