Читать книгу - "Современный политик. Охота на власть - Рифат Шайхутдинов"

Вся эта драма власти, таким образом, разыгрывается в пределах власти человека над самим собой (собственно эстетической эта ситуация, по мнению Канта, оказывается только тогда, когда человек находится — или чувствует себя — в безопасности).

Мощь выступает как специфическое единство эстетического и властно-силового, взаимопроникающих и взаимно обусловливающих друг друга. Отсюда, по Канту, происходят любые символические и интерпретационные проявления власти. Однако для Канта был важнее всего момент рефлексии, когда ужас сменялся некоторым разумным отношением к могущественному.

Условие возможности власти. Поэтому для Канта решение вопроса о возможности власти по смыслу дела совпадало с вопросом о возможности разума построить свое собственное «царство разума». Кант считал необходимым предшествование формы вещам (форма, по Канту, есть «то, благодаря чему многообразие в явлении может быть приведено в порядок» (5, п. 1), некоторое правило). Так, «пространство и время предшествуют всем явлениям и всем данным опыта, вернее, только они и делают их возможными» (5, Трансцендентальная аналитика). Но то же проявляется и в законодательной деятельности, в которой закон задается a priori, т. е. до всякой ситуации, которая может (и должна) трактоваться в соответствии с ним.

Точно так же и в случае с социальной властью: предельно общими условиями ее осуществления выступает единое пространство-время жизненного мира. И подобно тому, как в жизненном мире власть осуществляется не над человеком самим по себе, но над такой его «ипостасью», как подданный или подчиненный, так и разум у Канта господствует не над вещами самими по себе, но над феноменами.

Власть разума. Сначала обратимся к аналогии. По Канту, метод возможен ровно в той мере, в какой возможна власть разума над самим собой и окружающим миром. Благодаря этой аналогии Кант может прибегать и к следующей, разделив рассудок и разум по типу разделения властей и утвердив разум в качестве «высшего трибунала всех прав и притязаний» (5, Трансцендентальная диалектика[101]), т. е. верховной власти над рассудком и чувственностью. При этом разум, по Канту, имеет имперские притязания «возможно больше продолжать и расширять опыт, не принимая никакую эмпирическую границу за абсолютную границу» (5, там же). Кант объясняет это тем, что «наш разум как бы видит вокруг себя пространство для познания вещей самих по себе», охватывает своим взором не только чувственный мир феноменов, но и область ноуменов, а потому только разум знает подлинную границу (чувственности, рассудка и себя самого). Эта граница задает противоположность между природой и свободой.

«Разум, по Канту, не нуждается в опыте (который на самом деле невозможен в вопросах о Боге, свободе и т. п.) и не нуждается в том, чтобы его идеям соответствовала какая-то объективная реальность (именно из-за иллюзий существования такой реальности (наличия предметов у идей) и возникают антиномии разума)» (3). Разум суверенен.

Обратив эту аналогию, мы можем теперь выявить понимание власти Кантом. Именно, власть есть:

♦ высшая инстанция в структуре разделения функций; © трансцендентная инстанция;

♦ инстанция, фиксирующая априорные формы (условия) опыта и жизни;

♦ инстанция, испытывающая пограничные ситуации и расширяющая зону своего «влияния»;

♦ то, что удерживает пространство свободы;

♦ нечто суверенное.

Проблема суверенитета. Карл Шмитт (6) писал: «У теоретиков естественного права XVII в. вопрос о суверенитете понимался как вопрос о решении об исключительном случае… Если в государстве проявляются противоречия, то каждая партия, конечно, хочет только всеобщего блага — в этом и состоит «война всех против всех», — но суверенитет, а значит, и само государство, состоит в том, чтобы этот спор разрешить…» Суверенитет — это не только и даже не столько полномочие устанавливать законы, сколько полномочие прекратить действие любых законов, включая конституцию, т. е. объявить чрезвычайное положение. «В исключительном случае государство приостанавливает действие права в силу, как принято говорить, права на самосохранение. Два элемента понятия «право-порядок» здесь противостоят друг другу и доказывают свою понятийную самостоятельность. Подобно тому, как в нормальном случае самостоятельный момент решения может быть сведен до минимума, в чрезвычайном случае уничтожается норма. Тем не менее, исключительный случай также остается доступным для юридического познания, потому что оба элемента, как норма, так и решение, остаются в рамках юридического» (6, с. 25). (То есть либо суверенитет как монополия власти слишком ничтожен относительно правовой нормы, либо слишком значителен и выступает как неограниченная власть, как абсолютное господство.)

«Исключительный случай выявляет сущность государственного суверенитета яснее всего. Здесь решение обособляется от правовой нормы и (сформулируем парадоксально) авторитет доказывает, что ему, чтобы создавать право, нет нужды иметь право» (6, с. 28).

Или: суверен «принимает решение не только о том, имеет ли место экстремальный случай крайней необходимости, но и о том, что должно произойти, чтобы этот случай был устранен. Суверен стоит вне нормально действующего правопорядка и все же принадлежит ему, ибо он компетентен решать, может ли быть in toto (полностью) приостановлено действие конституции» (6, с. 17).

В. Никитаев добавляет к этому: «Если право есть определенная, «нормальная» топология порядка (принцип и механизм конституирования легитимных социально-пространственных конфигураций), то власть относительно правопорядка выступает как пограничный фактор. К этому следует добавить, что «противоречие» между правом и личной властью снималось в течение многих тысяч лет тем, что необходимым условием личной власти выступала харизма, символизировавшая факт исключительности данной личности, ее непринадлежности данному правопорядку» (7).