Читать книгу - "Повелительное наклонение истории - Олег Матвейчев"

Где же искать?

Несмотря на триумф воображения, сначала реабилитированного философами, психоаналитиками, сюрреалистами, рок-музыкантами, наркоманами, а потом и пришедшего к власти в виде новых креативных политиков и финансистов, надо признать, что мы все это время имели дело не с теми воображением и поэзисом, которые имели в виду греки и Кант времен своей первой «Критики».

Юрген Хабермас, опираясь на позднего Канта, который уже классифицировал свои открытия и создавал «систему», развил теорию, согласно которой в эпоху Просвещения три различные сферы (этика, эстетика и познание) эмансипировались друг от друга в противовес давнему платоновскому единству истины, добра и красоты. Именно поэтому стали возможными неэтичная наука, которая смотрит на ядерный взрыв как на прекрасный эксперимент, неэтичное искусство, которое воспевает и эстетезирует зло, и так далее.

Однако уже Пушкин, прекрасно знакомый с философией Канта и романтиков, задавался вопросом о внутреннем единстве этих феноменов, и даже в «Моцарте и Сальери» вынес свой вердикт: «гений и злодейство есть вещи несовместные». Означает ли это, что Пушкин лишь повторяет догмы докантовской благообразной догматической метафизики или ему, как поэту и гению, изнутри гениальности известно больше?

Гений — игра природных способностей, в том числе способности воображения, которое для Канта времен первого издания «Критики чистого разума» было корнем и чувственности, и рассудка — двух способностей познания. Сальери у Пушкина человек, противостоящий гению — Моцарту, он «музыку разъял как труп, поверил алгеброй гармонию» и бюрократически блюдет чистоту искусства. При этом он сам человек искусства, прекрасный композитор, то есть составитель. Его воображение — это воображение позднего Канта, всего лишь «действие рассудка на чувственность», как оно потом понимается и у Гегеля. Пушкин не считает это второе воображение гениальным и к тому же считает его злым, преступным, убивающим гениальность. Воображение настоящее, которое само есть исток рассудка, — не его функция. Воображение, которое является слугой рассудка, перестает быть настоящим воображением, присущим гению, преобразующим чувственность и рассудок. Такой рассудок отравляет воображение, убивает его.

Для понимания приведем аналогию. Допустим, кто-то взялся изучать некое фактически существующее государство, насквозь коррумпированное, и на этом основании сделал вывод, что «государство — это всего лишь обслуга капитала». Допустим, кто-то взялся изучать труп и на этом основании сделал вывод, что «человеческое тело лишь машина». И та и другая теория провозглашались, кстати, не раз. Злой воле присущ именно этот рассудочный взгляд, рассудок везде ищет причины и следствия, обусловленность изучаемого феномена чем-то другим. Например, действия государства — коррупцией, действия организма — какими-то физическими стимулами. Она не может рассмотреть феномен сам по себе, как абсолютный, она везде ищет функцию, пользу, корысть, причину.

Сальери раздражен тем, что «Моцарт — гуляка праздный», бездельник, игрок, постмодернист, как сказали бы сейчас, тогда как он, Сальери, трудяга, привыкший к тому, что за большой труд и должно быть большое воздаяние. Моцарт раздаривает себя, а это не укладывается в рассудочную экономику Сальери. Поскольку воля сама коррумпирует в надежде извлечь прибыль, она повсюду ищет и видит коррупцию, то есть причинно-следственные и обменные отношения. Моцарт беспечен, поэтому обладает чистым воображением гения, сальеревское воображение напрочь испорчено подавляющей его волей и рассудком. Злодейство убивает гениальность, убивает воображение, превращает в своего слугу, и поэтому гений и злодейство несовместны.

Так с каким воображением имели дело XIX и XX века? Какое воображение эмансипировали? Является ли, например, воображение из сновидений, которое изучал Фрейд, чистым спонтанным воображением, что является истоком чувственности и рассудка? Даже сам Фрейд склонен был считать, что деятельность бессознательного обусловлена подавляющим Сверх-Я и определяет содержание сновидений.

Тогда где искать чистое воображение? В поэзии? Но где гарантия, что здесь, как в сновидении, не прорываются наружу комплексы, подавленные аффекты? Или, может быть, гениальный поэт и отличается тем, что его воображение чисто и спонтанно, а воображение поэта бездарного, если можно так выразиться, — коррумпировано, испорчено?

У двух посткантовских философов, Маркса и Ницше, есть прозрения на этот счет, фрагменты, так и не ставшие для них отправной точкой.

Ранний Маркс писал в докторской диссертации о двух партиях, возникающих после распада некоего исторического мира и находящейся с ним в гармонии философской системе. Одна партия удерживает философию и борется с миром, критикуя его недостатки. Она не знает, что просто усвоила частично систему и поэтому ей мир видится в кривом зеркале. Другая партия удерживает мир и критикует философию, как неспособную понять богатство и сложность мира. Она не понимает, что мир, который она удерживает, есть мир этой системы. Она, удерживая мир, тем самым удерживает и систему, сама не зная об этом, критикуя сознание, с позиции чувственности ли, с позиций витальности или чего угодно, тем самым сохраняет мир этой системы. То есть весь авангард, бунт, борющийся с законами, эти законы и поддерживает.

Маркс видит выход из апории в солидаризировании с первой партией. Она хоть и делает то, чего не хочет, то есть пытается реализовать некую частично понятую философию в мире, но действуя, может реально чему-то научиться у своего объекта, как-то изменить себя, а это уже прогресс. Маркс наивно думал, что столкнувшись с миром, некое учение способно измениться. На самом же деле оно всегда будет иметь дело только со своим миром. И этот путь такой же тупиковый. «Сегодня одно лишь действие не изменит положение в мире», — говорит по поводу активизма Маркса Хайдеггер. Неадекватно описывающая мир философия, набившая себе шишек, может прийти только к адекватному описанию, то есть вернуться к исходным полноте и гармонии с этим же своим миром, как часто и бывает с активистами в старости — бунтари становятся консерваторами.

Другой фрагмент есть у позднего Ницше. В последний год творчества, перед тем, как болезнь захватила его, он написал «Сумерки божков», одна из глав там называется «Как «истинный мир» наконец стал басней», и заканчивается она словами: «Мы упразднили истинный мир — какой же нам остался? Быть может, кажущийся?.. Но нет! Вместе с истинным миром мы упраздняем также и кажущийся!».

Всю жизнь Ницше боролся с платонизмом. Вульгарный платонизм утверждает, что есть «истинный мир» идей и ценностей, тогда как чувственный мир есть лишь его слабое подобие, мир кажущийся. Ницше разоблачил верхний «истинный мир» платонизма как мир фикций, выдумок, которые ставит воля-к-власти для своего роста, и заодно реабилитировал чувственный мир. По сути он переворачивал вульгарный платонизм, делая чувственный мир истинным, а мир идей — ложным. И вот в конце жизни его осеняет процитированная выше мысль. Эту мысль Ницше называет ни много ни мало «кульминационный пункт человечества». А дальше сходит с ума. Ницше внезапно понимает, что простого переворачивания платонизма недостаточно, чувственность, которую он реабилитирует, та самая, что была в платонизме. Чувственность — это то, что придумано самим платонизмом в качестве противоположности себе, а не его, платонизма, истинная противоположность. Он также понимает, что надо не переворачивать пирамиду чувственности и идеального мира, а вообще устранить их различие и прежнее различие между истинным и кажущимся, но не в пользу кажущегося. Легко сказать!