Читать книгу - "Кто правит миром? - Ноам Хомский"

На Кубе Кеннеди унаследовал начатую Эйзенхауэром политику эмбарго вкупе с категоричными планами свергнуть режим и вскоре приступил к активной реализации этих планов, вторгшись в Залив свиней. Провал операции вызвал в Вашингтоне истерику. Как отмечал в своих личных записях заместитель госсекретаря Честер Боулс, на первой после неудачной агрессии встрече кабинета царила атмосфера «чуть ли не бешенства», «реакция на программу действий граничила с яростью»^[483]. Свою истерику Кеннеди продемонстрировал в публичных выступлениях, хотя, по его собственным ироничным признаниям в узком кругу, знал, что союзники «полагают нас немного помешанными» на кубинском вопросе^[484].

Сейчас ходит много разговоров о том, следует ли исключать Кубу из списка государств, поддерживающих терроризм. Подобный вопрос может воскресить в памяти слова Тацита о том, что «явные бесчинства могут найти опору лишь в дерзости»^[485]. Вопрос в том, что эти бесчинства благодаря «предательству интеллектуалов» так и не стали явными.

Вступив после убийства Кеннеди в должность, президент Линдон Джонсон несколько ослабил режим террора в отношении Кубы. Но при этом в его планы не входило позволить Кубе жить спокойно. Однажды в разговоре с сенатором Уильямом Фулбрайтом он объяснил, что хотя и не имел никакого отношения к операции в Заливе свиней, все же нуждался в совете, «что мы должны сделать, чтобы “опустить” кубинцев еще больше, чем сейчас»^[486]. Ларе Шульц, специалист по истории Латинской Америки, отмечает, что такого рода «опускание» с тех пор так и остается американской политикой^[487].

Кому-то конечно же показалось, что столь деликатные меры не принесут должного результата. Взять хотя бы члена кабинета Ричарда Никсона Александра Хейга, который просил президента: «Скажите мне только слово, и я превращу этот долбаный остров в парковку»^[488]. Его красноречие очень живо описывает давнее уныние Вашингтона в вопросе «этой маленькой, чертовой Кубинской республики»^[489]. Первым колоритную фразу произнес Теодор Рузвельт, в бешенстве ругая нежелание Кубы благосклонно отнестись к вторжению на остров в 1898 году, в ходе испано-американской войны, которая закончилась захватом Кубы, Пуэрто-Рико и Филиппин, ранее принадлежавших Испанской короне.

Историк Луис Перес пишет, что это вторжение, провозглашенное в самих США гуманитарным актом по освобождению Кубы от колониального господства, достигло своих истинных целей (притом что на острове с 1895 года не прекращались успешные восстания против испанцев). «Кубинская война за освобождение превратилась в американскую завоевательную войну – или войну “испано-американскую”, если воспользоваться имперской терминологией, – призванную затмить кубинскую победу, быстро сведенную вторжением на нет». Ее итог развеял опасения американцев по поводу «кубинской независимости, которая была анафемой для любых североамериканских политиков со времен Томаса Джефферсона»^[490].

Как же все изменилось за два столетия!

В последние пятьдесят лет порой предпринимались робкие попытки наладить отношения, о чем Уильям Лео Гранде и Питер Корнблах подробно написали в своей книге «Тайный канал связи с Кубой». Можно спорить о том, стоит ли нам «гордиться собой» за шаги, предпринятые Обамой, однако они представляют собой «правильный поступок», даже несмотря на то, что губительное эмбарго никуда не делось, в пику всему миру (за исключением Израиля), а туризм до сих пор остается под запретом. В своем обращении к нации, объявляя новую политику, президент недвусмысленно заявил, что в «остальных отношениях» США и далее будут наказывать Кубу применением силы за отказ подчиняться их воле, в который раз перечислив предлоги слишком смехотворные, чтобы их как-то комментировать.

В то же время, заслуживают внимания следующие слова президента: