Читать книгу - "Николай Байбаков. Последний сталинский нарком - Валерий Викторович Выжутович"

«Невероятная популярность экономических изданий и публикаций, возникновение деловых экономических клубов, повальная экономическая учеба, на несколько лет (событие просто невероятное!) заменившая партийную учебу, впрочем проходившая все же под эгидой системы партийного просвещения, — вот что было приметами того времени. Экономике отводилась львиная доля газетной площади, а высшей доблестью журналиста считалось его умение читать бухгалтерский баланс. С газетных и журнальных полос годами не сходили публикации о НОТе [НОТ — научная организация труда. — В. В.] — по примеру “Уралхиммаша” это движение охватило буквально все предприятия страны. Развернулись бурные дискуссии о плановых показателях… Впрочем, не только дискуссии. Каких только показателей не испытывали в десятках экспериментов отрасли народного хозяйства: нормативную стоимость обработки, условно чистую и даже “чистую” прибыль, товарную продукцию, многочисленные варианты измерения трудоемкости и т. д. Часть из них были надуманными, наивными, предназначенными скорее для кандидатских диссертаций, чем для практической деятельности. Однако были и по-настоящему интересные, актуальные даже для сегодняшнего дня. Например, швейное объединение “Большевичка” планировало свое производство по прямым заказам потребителей, главным отчетным показателем стала для нее полученная прибыль. Еще острее и современнее был эксперимент на ленинградских и московских автотранспортных предприятиях, которым планировали всего два показателя: прибыль и отчисления в бюджет».

Иначе говоря, общество было подготовлено к серьезным экономическим преобразованиям. Что они необходимы, понимали не все. Но знающие люди (директора предприятий, экономисты, наиболее просвещенные партаппаратчики) не питали иллюзий относительно состояния экономики. В стране постоянно росло количество предприятий и отраслей. В середине 1960-х первых было уже 47 тысяч, вторых — три сотни, что сильно снижало эффективность директивного планирования, хорошо показавшего себя в условиях мобилизационной экономики и беспомощного в мирное время. Все очевидней становилась неэффективность централизованного административного управления с его жесткими рамками. Все заметней увеличивался дефицит промышленных, а особенно продовольственных товаров, впервые на многие из них начали расти цены. Кроме того, резко снижалась эффективность производства, срывались планы капитального строительства, десятки миллиардов рублей вязли в «незавершенке» и «долгострое». Падала производительность труда, снижались темпы технического прогресса, шел под уклон уровень жизни людей. И все острей ощущался недостаток ширпотреба вкупе с его убожеством — не случайно эту реформу назовут «революцией обывателей», и Косыгин был первым из советских вождей, кто встал на их, обывателей, сторону, осознав, что общество устало от бесконечной чрезвычайщины, люди хотят нормально жить, есть качественную еду, прилично одеваться.

Косыгинскую реформу обычно датируют брежневской эпохой. Но как-то забывается, что зарождалась она еще при Хрущеве. И Брежневу ничего не стоило прервать последнюю «авантюру Никиты», не дать ей ходу. Он не сделал этого. Почему? Считал эту реформу неотложной и важной? Или, наоборот, сомневался в ее необходимости, но не рискнул перечить велениям экономики? Или, зная настороженное отношение партаппарата к любым новациям, а к этой особенно (тому немало свидетельств, и мы их далее приведем), он использовал Косыгина как «реформаторскую» ширму для себя? Кажется, мы усложняем. Скорее всего, ему было все равно. Он просто свалил эту реформу на Косыгина. И занялся куда более посильными для себя и более приятными делами: написанием мемуаров с переносом центра действий Второй мировой войны на Малую землю, коллекционированием наград, охотой, созерцанием хоккея. И в этом смысле он сделал для реформы даже больше, чем мог: он ей не мешал. Она шла поначалу своим чередом.

Вольно или невольно Байбаков оказался на острие этой реформы — как заместитель ее инициатора, а главное — как председатель Госплана, краеугольного ведомства в той системе, которую предполагалось подвергнуть оздоровительной, но весьма болезненной (и в первую очередь для ее столпов) процедуре. Разделял ли он идеи реформы или просто следовал в кильватере главы Совмина, которому был непосредственно подчинен? Являлся ли подлинным энтузиастом хозрасчета или просто отбывал номер, послушно «претворяя в жизнь решения партии и правительства»?

Разумеется, Байбаков не был ни рыночником, ни сторонником по-настоящему глубоких преобразований экономики. Косыгин тоже не был таковым. Но ему и его реформам требовался такой человек, как Байбаков, — аполитичный (в смысле чуждый партийного фанатизма), компетентный, работоспособный, здравомыслящий и при этом лояльный. Так что есть основания полагать, что в лице Байбакова Косыгин нашел настоящего сподвижника. Известно, что Байбаков энергично пытался внедрить механизмы, смягчающие дефицит товаров народного потребления, тяжело переживал сворачивание косыгинских реформ («вдвойне тяжело, — пишет журнал “Баку”, — потому что причиной сворачивания стали легкие “нефтяные” деньги 1970-х; Байбаков-экономист не мог до конца победить в себе Байбакова-нефтяника»), с горечью наблюдал за тем, как теряет волю после тяжелой болезни его шеф Косыгин.

Сам Байбаков в своих поздних размышлениях о реформе скуп на эмоции: «Экономическую реформу, которая началась в 1965 году, называют косыгинской. Он действительно был ее инициатором. К выработке нового хозяйственного механизма председатель Совета министров привлек самых авторитетных специалистов, ученых-экономистов. Всех их освободили от текущей работы: думайте и предлагайте. Косыгин непосредственно руководил работой этой группы».

В команду реформаторов входили не только ученые. Там были и одержимые идеей хозяйственной свободы производственники, которым впервые чуть-чуть развязали руки. Вот как описывает подготовку реформ директор кондитерской фабрики «Красный Октябрь» Анна Гриненко:

«Меня назначили директором кондитерской фабрики. И вот ко мне первый раз пришел главный бухгалтер, принес баланс и пухлой, холеной рукой начал показывать, где мне нужно расписываться. “Ну, — думаю, — ничего себе директор, если я баланс прочесть не могу. Да как же так? Он будет мне приносить, а я лишь расписываться? А что дальше? Нет, нужно учиться”. И я пошла на городские платные высшие счетно-экономические курсы. На Трубной они тогда размещались. Сидела там с молоденькими девчонками-бухгалтерами я, директор фабрики. Мне, признаться, было стыдно, и я никому не говорила об этом, ни на фабрике, ни на курсах. Три года училась, и, когда мы приступили к реформе, я уж любой баланс читала, как музыкант ноты».

Директор кондитерской фабрики «Красный Октябрь», Герой Социалистического Труда Анна Андреевна Гриненко (справа) и председатель Комитета советских женщин, Герой Советского Союза, летчик-космонавт СССР Валентина Владимировна Николаева-Терешкова (в центре) 13 октября 1981 [РИА Новости]

Началась подготовка к реформе. Косыгин приглашал директоров предприятий. Собирались у него в кабинете. По одну сторону стола садились директора и главные экономисты московских предприятий. По другую сторону — ученые, среди которых были и такие, которые в жизни ни одной накладной в руках не держали. Начинался разговор. Ученые — свое, производственники — свое. Косыгин обычно говорил «науке»: «Подождите, вы потом будете подводить теоретическую базу, давайте послушаем тех, кому осуществлять