Читать книгу - "Темное просвещение. Американские консерваторы против Империи и Собора - Ярвин Кёртис"

Как, в частности, показывает Дубай, правительство (как и любая корпорация) может обеспечить превосходное обслуживание клиентов, не имея ни своих клиентов, ни владельцев. Большинство жителей Дубая даже не граждане. Если у Шейха Аль Мактума есть хитрый план, чтобы схватить их всех, заковать в цепи и заставить их работать в соляных шахтах, он делает это очень коварным способом.

Дубаи, как месте, нет почти нечего, что можно порекомендовать. Погода ужасная, достопримечательности отсутствуют, а соседи отвратительные. Он крошечный, расположенный посреди пустыни и окруженный помешанными на Аллахе маньяками с подозрительной привязанностью к высокоскоростным центрифугам. Тем не менее он растет как сорняк. Если мы позволим Мактуму бежать, скажем, в Балтимор, что произойдет?

Один из выводов формализма заключается в том, что демократия, как согласилось большинство авторов до 19-го века, является неэффективной и разрушительной системой управления. Концепция демократии без политики вообще не имеет смысла, и, как мы видели, политика и война — это континуум. Демократическая политика лучше всего понимается как своего рода символическое насилие, например, решение, кто победит в битве, исходя из того, сколько войск они привели.

Формалисты связывают успех Европы, Японии и США после Второй мировой войны не с демократией, а с ее отсутствием. Сохраняя символические структуры демократии, подобно тому, как Римский Принципат сохранил за собой Сенат, послевоенная западная система предоставила почти все фактические полномочия по принятию решений своим государственным служащим и судьям, которые являются «аполитичными» и «беспартийными», то есть недемократическими.

Потому что в отсутствие эффективного внешнего контроля эти гражданские службы более или менее управляют сами собой, и как и любое неуправляемое предприятие, они часто, кажется, сущестуют и расшируются ради существования и расширения. Но они избегают той порчи системы, которая неизменно развивается, когда народные трибуны имеют реальную власть. И они выполняют разумную, хотя вряд ли бесподобную работу по поддержанию некоторого подобия закона.

Другими словами, «демократия», кажется, работает, потому что это на самом деле не демократия, а посредственная реализация формализма. Эта связь между символизмом и реальностью прошла образовательный, хотя и удручающий тест в форме Ирака, где вообще нет закона, но который мы наделили самой чистой и изящной формой демократии (пропорциональное представительство), и министрами, которые на самом деле кажется, управляют их министерствами. Хотя история не проводит контролируемых экспериментов, безусловно, сравнение Ирака с Дубаем дает веские основания для предпочтения формализма над демократией.

Глубинное государство против глубинных правых

Этот текст — ответ Кёртиса Ярвина на рецензию бывшего советника по национальной безопасности США Майкла Энтона «Are the kids al(t)right?» на Bronze Age Mindset. С автором этой книги мы общались в одном из выпусков подкаста «Диоген».

При любом стабильном режиме, вне зависимости от времени и места развития событий — от Петербурга XIX века до Вашингтона XXI — можно обнаружить, что у населения в целом нет эффективных процедур, законных или нет, с помощью которых оно может контролировать — или менять — органы власти.

Это исторически нормально. Автократия — человеческое всеобщее. Очевидные исключения из всеобщего намекают на сбой сенсоров.

Русская интеллигенция XIX века хотя бы могла мечтать о том, чтобы метать бомбы в царя. В современном государстве — не менее автократичном — царя не существует. Это олигархия, не монархия. В ней нет никого, в кого можно было бы кидать бомбы сколь нибудь эффективно.

Последняя инстанция, принимающая решения, должна существовать где-то внутри этого борхесианского лабиринта процесса. Но для революционных целей, «глубинное государство» децентрализовано как биткойн — и потому столь же неуязвимо: как для бюллетеней, так и для пуль.

Не всегда оно моментально добивается своего. Политика может фрустрировать его, насилие может разозлить. Но нет силы, которая могла бы его захватить, нанести урон, даже сопротивляться его существованию. Ещё раз: это исторически нормально.

При здоровом режиме, военное сопротивление безумно; политическое — бесполезно. И каждый, кто считает современный вашингтонский режим нестабильным или умирающим, должен молиться, чтобы никогда не по-настоящему не жить при таком.

Но есть третье измерение для революции: искусство. Искусство — домен «глубинных правых», «арт-правых». Вы могли не заметить Кракена. Кракен заметил вас.

Увы, популисты были здесь до нас и изгадили площадку. «Политика — производная культуры»… если под «культурой» подразумеваются подкаты к массам с тупой пропагандой уровня пролетарских рассказов «Daily Worker» тридцатых, зацикленной до фарса — нам, кажется, пора.

Искусство — если это в принципе искусство — стремится к эстетическому совершенству. Оно даже не собирается замечать свою аудиторию. Если весь мир неполноценен по сравнению с искусством, искусству абсолютно по барабану. Искусство не соревнуется ни с чем кроме прошлого, будущего и себя самого. Если оно не sub specie aeternitatis, это не искусство.

ИСКУССТВО КАК ОРУЖИЕ

Но как искусство может стать оружием? О: искусство невероятно опасно. Всё опасное — оружие. Давайте вспомним, как в прошлом веке одна эстетика убила сотни миллионов людей.

Царская Россия, которую интеллектуальный мир XIX века считал воплощением деспотизма, произвела часть лучшей прозы этого столетия. Писатели, за исключением пары чудаков вроде Достоевского, не были большими поклонниками царя. В вопросах идеологии они, как правило, были жертвами моды Лондона — достаточно обычная вещь для того века.

(Толстой, наверное, главная фигура этого поколения — сам он, конечно, и мухи бы не обидел.)

Эта неудовлетворённая интеллигенция в конце концов стала настолько культурно доминирующей, что смогла подтолкнуть Николая помочь англичанам и французам начать их великую войну за мир, готовый к демократии. Это принесло отличные результаты всем — включая самого царя, конечно. По крайней мере, это не было скучно.

Конечная причина всей русской революции (обеих) — толстовская англофилия, эстетический импульс. Пророком Октября, конечно, был Маркс, заново рождённый в Лондоне джентельмен, идеи которого — безумство, а писание — священно.

Большевизм был эстетическим переживанием. Нацизм был эстетическим переживанием. И демократия по-прежнему остаётся таковым. Чтобы играть в этой лиге, нужно иметь эстетические атрибуты великой силы: сильных богов.

Если смотреть с перспективы более обыденной, революция по Парето это «циркуляция элит». Новая элита, с новыми слугами, новыми доктринами и новыми институтами, заменяет старую. Искусство — язык элиты, язык таланта. Элиты определяют себя через искусство уже три сотни лет.

Все революции начинаются как эстетический прорыв. Первый шаг культурной революции — рождение новой школы. За эстетикой должно прийти движение, за движением — институты. Эти институты, если будут процветать, станут культурным ядром нового режима. Искусство это пружина, рычаг и шарнир любого реального изменения в наши