Читать книгу - "Маргарет Тэтчер - Жан Луи Тьерио"

Для правительства Каллагена декабрь стал началом агонии. На съезде партии делегаты (в большинстве своем представлявшие профсоюзы, являвшиеся коллективными членами Лейбористской партии) резко высказались против предложенного ограничения роста заработной платы 5 процентами. 12 декабря профсоюзы государственной службы здравоохранения и муниципальных работников тоже отвергли этот законопроект, пригрозив, что в начале года объявят забастовку. Рабочие заводов Форда забастовали и добились увеличения заработной платы на 17 процентов. Правление компании пошло на уступки, и эти уступки были санкционированы правительством. 3 января профсоюз транспортных и неквалифицированных рабочих призвал ко всеобщей забастовке. Соединенное Королевство начало погружаться в хаос. Это было действительно начало «зимы недовольства», как называют эту зиму авторы редакционных статей в английских газетах, намекая на «Эдуарда VII» Шекспира. На улицах громоздились кучи мусора. «Летучие» пикеты забастовщиков блокировали подъезды к предприятиям. Более одного миллиона человек были осуждены на безработицу «по техническим причинам». Закрывались школы, и из яслей детей отправляли по домам. В моргах скапливались непогребенные трупы из-за отсутствия могильщиков. Они разлагались из-за частых отключений электричества. На улицах, заваленных снегом, вновь стали шмыгать крысы. В Бристоле на демонстрацию вышли 1 миллион 500 тысяч человек; начались стычки с полицией, которая вынуждена была прибегнуть к помощи конных подразделений и даже стрелять в воздух. Забастовщики устраивали заставы на дорогах. Создавались самопровозглашенные советы, именно они и профсоюзы выдавали пропуска для машин. Мазут для котельных более не поступал в дома престарелых. Старики страдали от холода, и ничего нельзя было для них сделать. Главные символы благополучия страны, больницы, и те «пошли следом». Пикеты забастовщиков, ничего не ведавших о медицине, принимали решения относительно того, что должно быть доставлено срочно, а что нет. Раковые больные, у которых болезнь находилась в последней стадии, умирали дома в ужасных мучениях из-за отсутствия медицинской помощи. В телевизорах «картинка» была нечеткой, порой по ней пробегали полосы. Средний англичанин испугался. Ужасные видения теснились в голове. Неужто Лондон уже превращается в Петроград 1917 года? А если к власти придут Советы и в Англии появится ГУЛАГ? Состояние умов было, вероятно, таким же, каким оно было у французов в 1968 году, когда по стране прошли огромные демонстрации в поддержку де Голля под лозунгом «Довольно беспорядков! Довольно хаоса! Да будет порядок!».

Питер Холл, занимавший в то время пост директора Национального театра, превосходно описал царившие тогда настроения. Он, человек, вовлеченный в так называемое прогрессистское движение, с ужасом констатировал: «Нет более такого понятия, как честь, нет надежды, нет гордости. Я говорю, как старый реакционер, но то, что мы имеем сейчас, это не социализм, это красный фашизм <…>. Теперь всем заправляет интерес отдельных секций, партия защищает и поддерживает <…> хулиганов».

Правительство, казалось, утратило бразды правления. В палате общин оно потеряло большинство, лишившись шести голосов при голосовании по законопроекту об обложении налогом тех предприятий, что превысят дозволенный уровень повышения заработной платы, то есть повысят ее более чем на 5 процентов. Атмосфера воцарилась какая-то сюрреалистическая: в то время как на дорогах почти наступила эпоха Красной гвардии, в палате общин рассуждали о том, что надо бы наказать владельцев предприятий…

Для Маргарет это стало удачей, как будто все само в руки шло. Несмотря на предостережения своего окружения и в особенности «неизбежного зла», Джеймса Прайора, она решила, что пора ей показать, что она достойна носить прозвище «Железная леди». 14 января, выступая в передаче «Уик энд уорлд» («Неделя и мир»), она стала наносить жесткие удары, не слушая сирен, суливших ей неприятности и призывавших: «Будьте осторожны». Чопорная дама, одетая в темные тона, неторопливо, хорошо поставленным голосом говорила: «Всякая власть налагает определенную ответственность <…>. В последние годы профсоюзы обладали огромной властью <…>. И именно по этому вопросу должна вестись дискуссия: что делают профсоюзы со своей властью? Я — член парламента, и я была избрана в парламент не для того, чтобы разрешать им при полной безнаказанности наносить ущерб и причинять вред моим ближним путем применения насилия». Она тотчас же предложила провести реформу законодательства, регулирующего деятельность профсоюзов, выделять субсидии на проведение в профсоюзах тайного голосования, а также отменить выплату социальных пособий участникам незаконных, так называемых «диких» забастовок; возмещать ущерб работникам, ставшим жертвой практики «закрытых предприятий». Страна явно ждала именно этих слов. В опросах общественного мнения партия консерваторов мгновенно взлетела на 11 пунктов.

Эффект выступления Маргарет был дополнительно усилен ужасающим поведением Джима Каллагена. В то время как города задыхались от вони отходов, больные умирали из-за отсутствия помощи, трупы скапливались в холодильных камерах, а телевидение только и говорило о беспорядках в стране, он улетел в Гваделупу, на саммит «Большой семерки», где щеголял в красивой легкой рубашке среди других глав государств под солнцем Антильских островов. По возвращении в аэропорт «Хитроу», 18 января, еще будучи в рубашке с короткими рукавами, он небрежно бросил: «Кризис? Какой кризис?» Это была непоправимая ошибка.

Маргарет Тэтчер хотела тотчас же извлечь пользу из создавшегося положения, попытаться отправить правительство в отставку. Учитывая всю глубину разразившегося кризиса, Гордон Рис, Питер Торникрофт, Ронни Миллер и Крис Пэттен, напротив, советовали ей предложить правительству поддержку в обмен на принятие жестких мер против профсоюзов: введение запрета на «летучие» пикеты и заставы на дорогах, а также ограничение права на забастовки в жизненно важных секторах экономики. Маргарет встретила это предложение очень сдержанно. Она не хотела «спасать Каллагена, выручать его из беды». Но Питер Торникрофт сумел найти слова, чтобы ее убедить: «То, чего мы просим от вас, это поставить страну впереди партии». К тому же с тактической точки зрения это был очень удачный шаг. Если предложение тори будет принято, часть «грязной работы» сделают сами лейбористы. А если оно будет отвергнуто, Мэгги все равно будет в выигрыше, ибо получит подтверждение своего патриотизма. Представив свое предложение в палате общин, Маргарет повторила его по телевидению в выражениях, напоминавших о великих моментах в истории Англии, о духе периода противостояния фашистской Германии и о призывах Черчилля. Она сказала: «Вся страна столкнулась с кризисом. Сейчас не время ставить партию впереди страны <…>. Если проблема столь тяжела, что почти непосильна, тогда в интересах нации правительство и оппозиция должны действовать заодно по ее разрешению <…>. Мы должны научиться быть единой нацией, если же мы этому не научимся, то однажды увидим, что мы вообще уже не нация». До этого выступления у Маргарет был статус женщины-политика, после него она обрела статус государственного деятеля.

Мяч был подан в лагерь правительства, но оно его отбило, вернувшись к туманным идеям переговоров с профсоюзами. Каллаген еще надеялся с ними сторговаться. Но было слишком поздно. Участники забастовок требовали слишком много и уже вышли из-под контроля своих вожаков и Конгресса тред-юнионов. Спасти положение могла только твердость. Оставался путь Маргарет. Приняв к сведению решение правительства, 31 января она «подняла забрало шлема» и пошла в атаку: «Несколько профсоюзов бросили вызов британскому народу. Они бросили вызов больным, старикам и детям. Они их презирают. Я готова бороться с теми, кто презирает законы этой страны и бросает им вызов». «По логике вещей, — добавляет она, — теперь тори должны взять на себя всю ответственность, которую это правительство не хочет взять на себя».