Читать книгу - "Польские земли под властью Петербурга. От Венского конгресса до Первой мировой - Мальте Рольф"

Царская цензура не только оказывала формирующее воздействие на развитие польской публичной сферы, но также – и даже в первую очередь – определяла облик русского рынка мнений, развивавшегося в Царстве Польском. Ведь не только во внутренних районах империи «польский вопрос» вызвал появление русской национальной и отчасти националистической публичной сферы. Молодая русская политическая пресса крепила свои позиции с помощью антипольских топосов. Особое значение для истории цензуры имеет, несомненно, Михаил Катков, который своими тирадами против «польского мятежа» составил себе такую репутацию, что в 1880‐е годы сделался самой могущественной фигурой российской прессы и начал определять направленность цензуры в России³⁵¹.

Но та значимость, которой обладал «польский вопрос», открывала русским акторам и в самом Царстве Польском невиданные просторы для деятельности. В частности, это проявлялось в институционально привилегированном положении и в постоянном щедром финансировании уже упомянутого «Варшавского дневника». Газета представляла собой полуофициозный печатный орган имперской администрации в Привислинском крае, однако старалась не только публиковать правительственные постановления, но и позиционировать себя как полноценную местную газету³⁵². Царские власти гарантировали «Варшавскому дневнику» исключительный статус сразу в нескольких отношениях. Во-первых, Цензурный комитет обеспечил ему монополию на публикацию правительственных постановлений. В 1885 году председатель комитета поручил сотрудникам пресекать в конкурирующей польской прессе любые, даже косвенные сообщения о решениях или действиях генерал-губернатора. Кто хотел узнать что-либо о решениях имперских властей в Варшаве, мог прочесть о них только в «Варшавском дневнике». Кроме того, его издателям и журналистам была обеспечена финансовая поддержка со стороны государства – как в виде прямых дотаций, так и в виде многочисленных льгот, например бесплатной доставки газеты абонентам по почте. «Варшавский дневник» получал дотацию 5 тыс. рублей в год, вторую по величине среди ежедневных газет Российской империи: только полуофициозный «Виленский вестник» – аналог «Варшавского дневника», выходивший в Вильне, – получал больше: 6 тыс. рублей в год³⁵³.

Журналистика и цензура в Привислинском крае были тесно переплетены: ответственный редактор «Варшавского дневника» в первые годы после Январского восстания был одновременно главой Отдела периодической печати и, соответственно, выступал в качестве цензора местной и зарубежной прессы, а также драм и опер. В принципе, тесная связь между редактором и цензором, по возможности опиравшаяся на личное знакомство, была одной из важнейших предпосылок успешной работы печатного органа в условиях цензуры, которая часто зависела от личных решений должностного лица, принимаемых ad hoc [лат. «к этому», т. е. для конкретного случая. – Примеч. ред.]. Редакторы и журналисты «Варшавского дневника», несомненно, имели самый лучший доступ к имперской администрации в Варшаве³⁵⁴.

Но эти тесные связи русских авторов с властями выходили далеко за пределы деятельности данного полуофициозного печатного органа. Ощущение жизни в противостоянии между русской общиной и польским населением Варшавы создало здесь благоприятные условия для национальной и националистической русской публицистики. Варшава была одним из главных мест издания текстов такого рода, посвященных вопросам о том, что значит быть русским, какое место должен занимать русский в структуре империи в целом и в западной ее провинции в частности. Эти публикации были частью дискуссий, которые велись в Москве и Санкт-Петербурге. Ссылаясь на варшавский «фронтовой опыт», авторы могли продемонстрировать особое экспертное знание вопроса и, соответственно, претендовать на более высокий авторитет³⁵⁵.

На фоне конфликтной обстановки неудивительно, что эти публикации были сконцентрированы на польских темах: в них постоянно шла речь об альтернативной и враждебной польской публичной сфере – та служила важнейшей точкой отсчета как для имперских бюрократов, так и для не состоявших на государственной службе публицистов, писавших от имени русской общины. В специфической ситуации, царившей в Варшаве, интересы местных деятелей государственной власти и представителей имущих слоев общества, обозначавшихся понятием «русский элемент», в большой мере совпадали³⁵⁶. Столь типичная для Российской империи дихотомия государства и общества, с их противостоянием, имевшим важнейшие исторические последствия, на периферии была ослаблена. Из-за конфронтации с окружающим – чужим и враждебным – миром поляков представители администрации и активисты русской общины в гораздо большей степени, чем это было бы возможно во внутренних районах империи, воспринимали себя как членов одного сообщества с общей судьбой. Ксенофобия, характерная для большинства русских в Варшаве, спаивала их воедино. Чувство сопринадлежности к маленькой, изолированной русской общине в городе на Висле явно помогало преодолевать антагонизм интересов.

Такая близость между государственными органами и общественными институтами оказывала влияние и на деятельность местных цензоров, снижая их недоверие к русскоязычным публикациям и высказываниям. Поэтому представители верхнего слоя русского общества в столице Царства Польского – например, члены Русского собрания в Варшаве, Русского общества в городе Варшаве, Русского благотворительного общества – получали от цензурного ведомства привилегированный доступ к форумам публичной сферы. Именно это локальное совпадение интересов правительственных чиновников и общественных активистов открывало дискурсивные пространства, в которых возможны были размышления о превращении империи в национальное государство. Многочисленные варшавские авторы открыто рассуждали о примате русских, русского языка и русской культуры в Российской империи и о том, как подобное доминирование может быть достигнуто и закреплено. Наиболее активными и воинственными участниками таких дебатов показали себя ученые из Императорского Варшавского университета, которые, будучи националистическими активистами, представляли радикальные взгляды, способные подорвать процесс интеграции многонациональной империи. Эти голоса, высказывавшиеся с максимальной решительностью за усиление национального элемента в империи, в конечном счете ставили под вопрос самые основы имперской структуры, поскольку требовали неизменно привилегированного статуса для русской национальности во всех политических и культурных вопросах и отвергали наднациональную имперскую лояльность. Подобные позиции, несмотря на их подрывной характер, можно было заявлять в Варшаве открыто: чиновники цензурного ведомства почти не реагировали на них. У них не вызывала подозрений риторика, которая якобы формулировала интересы «государственного народа». К тому же в небольшом мирке русскоязычных жителей Варшавы эти мысли нередко высказывали и публиковали хорошие знакомые цензоров – члены местного Русского клуба и редакции «Окраин России»³⁵⁷.