Читать книгу - "Природа и власть. Всемирная история окружающей среды - Йоахим Радкау"

Такая картина истории долгое время бытовала, не перепроверяясь. Затем Оливер Рекхем подверг ее осмеянию и издевкам: по его мнению, историки, предполагавшие, что владельцы металлургических заводов вместе с лесами подрывали собственный жизненный фундамент, позабыли, что хозяева предприятий не были самоубийцами и «что деревья вырастают вновь». Лес сохраняют именно тогда, когда в нем есть нужда. Кроме того, черной металлургии не требовался высокоствольный лес: для изготовления древесного угля лучше всего подходил быстро растущий и легко восстанавливающийся низкоствольный лес с оборотом рубок в 10–20 лет. Действительно, если учитывать низкоствольные леса, то Англия и в XVIII веке не была такой безлесной, как можно часто услышать. Лишь постепенно каменный уголь получил преимущество в цене перед древесным. Самый знаменитый пример тщательно продуманного и экологически устойчивого низкоствольного хозяйства, в котором комбинировалось снабжение древесным углем региональных металлургических заводов, земледелие и поставки дубового корья кожевникам, являют собой хауберги Зигерланда[152], получившие правовую основу через нассауское дровяное установление 1562 года (см. примеч. 150).

Насколько успешно функционировало снабжение лесом, существенно зависело от того, были ли окрестные крестьяне финансово заинтересованы в транспорте леса и в какой степени они зависели от этого заработка. В горных регионах, трудных для земледелия, проживало немало людей, не имевших других источников дохода. Но именно там угроза необратимых нарушений лесных ландшафтов была самой сильной, поскольку лесные администрации, находившиеся на службе у горных предприятий, часто предписывали проведение сплошных рубок, чтобы как можно быстрее и проще собрать необходимую массу леса. Затем этот лес по деревянным лесоспускам и ручьям, оборудованным для молевого сплава, спускали в долину. Проплешины, возникшие после сплошных рубок, на крутых альпийских склонах нередко не зарастали столетиями (см. примеч. 151). Плентерное хозяйство, то есть селективная рубка, даже облагалось штрафами!

Как обстояло дело с устойчивостью самого горного дела, и как это видели современники? От Античности до раннего Нового времени и даже позже было распространено мнение, что металлы, подобно растениям, растут (что вполне согласуется с представлением о глубинах земли как материнском чреве) и восстанавливаются, если горняки дают земле покой. Не знали четких границ между органическим и неорганическим миром и алхимики. Агрикола к ним не принадлежал и трезво зафиксировал то, что было более чем хорошо известно из истории горного дела: «Рудные жилы, в конце концов, внезапно прекращают давать металлы, в то время как поля имеют обыкновение приносить урожаи всегда» (см. примеч. 152). Возможно, люди уже тогда понимали, что переход от земледелия к добыче металлов означал переход к невозобновимым ресурсам. Устойчивость в данном случае могла состоять только в том, чтобы продлить срок добычи, разрабатывая низкосодержащие руды, вместо того чтобы выбросить их в отвалы и немедленно взяться за высокоценные жилы. К такой устойчивости стремился и Агрикола.

Ощущение, что горное дело – шаг через опасный порог, очевидно, очень старо и распространено по всему миру. Плиний Старший писал об испанских горняках, разрушавших горы и поворачивавших реки: «Как победители взирают они на крах природы». Особенный гнев вызывает у него жажда золота и сопутствующее ей зло, а также железо, которое, превращаясь в оружие, приносит людям смерть. «Сколь невинна, сколь счастлива, более того, сколь великолепна была бы жизнь, если бы мы желали лишь того, что находится на поверхности земли». Этот вердикт остается основным мотивом анафемы горному делу вместе с обвинением в том, что оно наносит раны природе. Землетрясения, по Плинию, – «выражение негодования священной родительницы нашими деяниями» (см. примеч. 153).

Около 1490 года из-под пера Паулуса Ниависа[153]в продолжение античной традиции выходит Мать Земля. В зеленом одеянии, обливаясь слезами и кровью, она жалуется Отцу Богов на оскверняющее ее горное дело. К ее плачу присоединяются Наяды: горняки в бесстыдстве своем разрушают и раскапывают источники. Фортуна, которой принадлежит последнее слово, не оспаривает вред, наносимый природе, но говорит, что человек теперь не может иначе, он перекапывает горы, но расплачивается за это своим благополучием (см. примеч. 154). Агрикола начинает трактат о горном деле и металлургии (1556), 200 лет остававшийся хрестоматией в этой области знаний, с подробной речи в защиту горного дела от его противников, которых он представляет не менее умело и речисто, как будто бы тогда шла крупная дискуссия «за» и «против». В своих разъяснениях он придерживается в основном античной традиции и предпочитает обходить стороной актуальные лесные проблемы.

Два вида горных работ, последствия от которых были наиболее тяжкими, то есть добыча железной руды и каменного угля, в доиндустриальную эпоху были побочными занятиями крестьян и осуществлялись в основном не подземным способом, а в открытых ямах, глубиной ненамного больше человеческого роста. Может быть, поэтому такой глубокий перелом в истории окружающей среды сначала не воспринимался как таковой. А может быть, ментальным переломом стала уже добыча золота с ее безудержной алчностью, и античные авторы были правы?

Плиний сообщает, что Римский сенат запретил поиск золота в Италии. Золотая лихорадка бушевала в завоеванных регионах, прежде всего в Испании. Горняцкие регионы начала Нового времени переживали также приступы «горной лихорадки», сильнее всего – в некоторых колониях. Но главной движущей силой динамика безграничных потребностей стала лишь в эпоху модерна. В «деревянный век» горное дело в целом не развернуло такой динамики роста, чтобы оторваться от социального окружения – разве что в колониальном Потоси в Боливии, но никак не в европейском Госларе[154]. Жизнь человека еще так не зависела от металлов, даже плуги долгое время делались из дерева. Железо долгое время больше ассоциировалось со смертью, чем с жизнью: отсюда и «ненависть к железу», распространенная, если верить Мирче Элиаде[155], вплоть до Индии, древней страны железа (см. примеч. 155). В Центральной Европе XVIII века, и в это время даже сильнее, чем ранее, было нормой выдерживать металлургические предприятия «в пропорции к лесам», хотя, конечно, можно спорить о том, что это означало в каждом конкретном случае.