Читать книгу - "Белые русские – красная угроза? История русской эмиграции в Австралии - Шейла Фицпатрик"

class="p1">Высадка на берег, конечно, приносила долгожданное облегчение, но первые впечатления далеко не всегда оказывались утешительными. «Mein Gott, – только и выдохнул один мигрант из Европы, когда увидел вблизи побережье Западной Австралии, – голый, бесплодный скалистый мыс с одиноким мертвым деревом». Да и порт Фримантл оказался ненамного лучше: «Особенного восторга от серых построек-складов мы не ощутили». Конечно, те, кому повезло высадиться в Сиднейской гавани, часто дивились ее красоте, и некоторые потом с благодарностью вспоминали о терпении и доброте сотрудников австралийской иммиграционной службы, которые поднялись на борт кораблей во Фримантле, чтобы проделать последний отрезок пути через Большой Австралийский залив к восточному побережью вместе с мигрантами. Но русский скульптор Георгий Вирин вспоминал свой приезд туда из Парижа в 1952 году как безрадостное событие: «Сидней встретил нас плохо: в первую же ночь меня обокрали».

Это стало лишь последней каплей: его и так угнетали мрачные мысли, потому что, кроме русского, он хорошо владел французским и немецким языками, но совсем не знал английского и потому после высадки ощутил себя все равно что глухонемым[528].

В те дни репортеры и даже просто любопытные люди приходили на пристань встречать корабли с мигрантами, и пассажиры, давая интервью, часто старались выказывать оптимизм – конечно, кроме тех случаев, когда они явно осуждали других пассажиров за их политические взгляды или жаловались на негодную пищу и ужасные бытовые условия на борту парохода. Княжна Надежда Мещерская, прибывшая на «Дерне» и собиравшаяся остановиться у сестры в Чатсвуде, объявила, что у нее нет ни гроша за душой, так как революция отняла у нее все: «У меня осталась только я сама и то, что на мне надето». Однако, представляясь, она перевела свое имя на английский – Hope. Роман и Алексей Мусины-Пушкины, отец и сын, назвались родственниками великого русского поэта Пушкина. Петр Бурлин, 71-летний генерал и бывший советник при Генштабе китайской армии Чан Кайши, а затем профессор военного дела в китайской Военной академии, сообщил журналистам, которые приветствовали по прибытии в Австралию в 1950 году, что ищет «тишины и покоя». Латыш Андрис Фриденбергс (которому впоследствии навредит огласка в деле Петрова), высадившись в сентябре 1949 года с парохода «Генерал Лангфитт», приветствовал журналистов на эсперанто, хотя сопровождавшая его «стройная, светловолосая, привлекательная» дочь возразила, что эсперанто, этот искусственный язык, «не подходит для объяснений в любви»[529].

Первые два года

Как правило, австралийские власти направляли въезжавших по программам массового переселения в лагеря для мигрантов, где им полагалось провести месяц или два, после чего мужчин и одиноких женщин посылали на работу по контрактам в заранее определенные места[530]. Первым открыли лагерь под Бонегиллой, на окраине штата Виктория вблизи границы с Новым Южным Уэльсом. От рассказов тех, кому довелось попасть туда в то время, веет тоской и мраком. В годы Второй мировой войны там располагался армейский лагерь с казармами для военнопленных, «обстановка была, мягко говоря, спартанская, строения простояли несколько лет в запустении, и все разваливалось». По периметру лагерь был обнесен оградой из сетки-рабицы, а до ближайшего города, Уодонги, было километров тринадцать, да и сам этот город ничуть не походил на космополитичный мегаполис[531]. С непривычки окружающий суровый пейзаж казался мигрантам чрезвычайно унылым. «Не видно было ни деревца, ни цветочка, одни только пустые армейские казармы посреди жаркой, пыльной пустыни, – вспоминала одна мигрантка из Латвии. – Все было обнесено колючей проволокой, как в немецком концлагере… Мы жили с жутким и все нараставшим ощущением полной изоляции. Мы не понимали, где находимся, понимали только, что пути назад нет»[532]. Молодым латышам Андрису и Анне Бичевскис, прибывшим в 1949 году на борту «Фейрси», необычайно повезло в том, что им разрешили ехать с обеими матерями. Однако первые впечатления старших женщин от лагеря Грета оказались удручающими: «С вершины холма возле лагеря они поглядели на расстилавшийся дальше бесплодный, безрадостный пейзаж, где торчали только три пня, оставшиеся после пожара в буше. И обе чуть не расплакались от мысли: куда же мы приехали коротать остаток своего века?» [533]

Многих русских/советских ди-пи разместили в лагерях для мигрантов Батерст и Грета в глубинных районах Нового Южного Уэльса; оба были переоборудованы из бывших армейских лагерей[534]. В лагере Батерст, по воспоминаниям одного мигранта, молодые пары, соскучившиеся после разлуки, поселили вместе, но в «огромных бараках, без каких-либо перегородок», и «по ночам [когда все они занимались любовью] барак трясло, как во время землетрясения»[535]. В Бонегилле все обстояло еще хуже: мужчин и женщин поселили в отдельных помещениях, разлучив даже супружеские пары. В этих помещениях «не было перегородок, а за внешними стенами зиял ров в полметра шириной, вдоль которого тянулась колючая проволока»[536]. Но не все воспоминания о лагерях для мигрантов были мрачными. Андрис Бичевскис, хотя он всю оставшуюся жизнь критиковал австралийскую партию лейбористов, с благодарностью вспоминал, что мигранты получили от правительства Австралии комплект одежды: «Куртка, брюки, хорошие крепкие ботинки и шляпа – все от мистера Чифли. Жалко, ничего не сохранилось!» Павла Химина, прибывшего в страну в 1949 году, приятно удивили вазочки с цветами на столах в кафе, фрукты и изобилие белого хлеба. У него остались светлые воспоминания о театральных спектаклях русских трупп в Бонегилле и даже о костюмированном бале (сам он нарядился Котом в cапогах)[537].

Некоторым мигрантам Австралия показалась невыносимо жаркой страной. «Ни клочка тени», – такой запомнил Бонегиллу Анатолий Карел. А вот другие, особенно те, кто приехал в Бонегиллу или в Мельбурн, наоборот, мерзли: они слышали, что Австралия находится в тропиках, и поэтому оставили свою теплую одежду в Европе[538]. Еще одной проблемой стала еда: теперь уже не макароны, а баранина и вездесущий запах еды, которую готовили на говяжьем смальце (вместо свиного сала, к которому привыкли восточные европейцы). Однако даже по поводу баранины мнения расходились. «Хорошая питательная еда из лагерной кухни, без лишних изысков, – вспоминал Бичевскис. – Помню наш первый обед: тушеная жирная баранина, большая порция, так вкусно нас еще не кормили!»[539]

Снова оказавшись в лагере, отрезанном от окружающего мира людей, многие невольно вспоминали концентрационные лагеря в Европе. В сиднейской газете Worker приводились жалобы мигрантов, и репортер замечал: «Похоже, с прибалтами там обращаются не как с иммигрантами, приехавшими в Австралию в поисках лучшей доли, а как с военнопленными». Мигранты жаловались, что бытовые условия в их лагере «хуже, чем в лагерях перемещенных лиц в Германии»[540]. Вполне возможно, так оно и