Читать книгу - "Империя наизнанку. Когда закончится путинская Россия - Максим Кантор"

Авангардизм в его сегодняшнем понимании, псевдорадикальность Марксу претили — прежде всего одномерностью. Менее всего Маркс был озабочен самовыражением. Нельзя выразить нечто одно без того, чтобы не отвечать за целое.

Выражение целого, того эйдоса, т. е. совокупности идей, о котором писал Платон, той суммы знаний, которую искал Пико делла Мирандола, сопрягая разрозненные учения, — вот это и есть метод марксизма.

Маркс создает такое поле знания, которое следовало бы назвать «единым социальным знанием», — это совокупность знаний о мире, где категориальное мышление, пластическое восприятие, практический анализ, геометрические соответствия не могут существовать в отрыве от бытового поведения и поступка; в сходном едином звучании мы видим явление суммы знаний в религии, а также в философии Платона. Однажды Кант отметил эти свойства нерасторжимости практики и теории у Платона, сказав, что именно это заслуживает восхищения и подражания, — и Маркс заслуживает восхищения ровно в той же мере.

Общественное и личное суть одно и то же; человек есть сумма людей; сознание есть сумма законодательства и практического выполнения закона. Это учение можно было бы назвать директивным, если бы оно не было антидирективным по своей сути: приказ ничего не значит без выполнения приказа, и отдать приказ человек может только сам себе.

Идеал Маркса — тот феномен, который привычно именуют «возрожденческая личность»; подлинно радикален антропоморфный образ, а образное искусство Возрождения и гуманизм Ренессанса — вот наиболее «радикальное», революционное проявление искусства. Марксизм следует трактовать как реабилитацию Ренессанса, как оживление «античности на природе», если использовать метафору Сезанна; в данном случае имеется в виду «античность», христианизированная стараниями Микеланджело и Фичино, Мирандолы и Лоренцо Валлы.

Следует оговориться — ни эпоха Ренессанса как эпизод хроники человечества, ни античность как таковая в ее реальном воплощении не были идеалами Маркса; мы произносим магическое словосочетание «возрожденческая личность», нимало не заботясь о том обстоятельстве, что это не обязательно положительная характеристика, это лишь символ того, что могло бы быть. Мы говорим об античной гармонии, забывая о том, что видим эту гармонию глазами людей Ренессанса (точно так же, как мы видим Ренессанс глазами германских романтиков), для которых это были символ, образец и абстракция.

Цена, заплаченная за античную гармонию, оказалась для западной цивилизации непомерно высока: рабство, войны, разврат элиты, экстенсивное развитие общества — все это перевесило республиканские идеалы и скульптуры Фидия; Платон довольно подробно описал эволюцию демократии в тиранию.

И ровно то же самое случилось с Ренессансом, родившим много гениев, но еще больше подонков. Краткое существование Флорентийской республики, колыбели нынешней западной культуры, связано именно с тем, что прекрасной «возрожденческой личности», которую мы принимаем за культурный феномен, в реальности не было. Было иное: мгновенное, как вспышка молнии, явление гармонии знания и власти, искусства и политики; была попытка придумать задним числом античность — такую, которой тоже не было в реальности, этакий «недосягаемый образец»; был расцвет творчества и самовыражения — философов, художников, банкиров, кондотьеров; но побеждал в соревновании амбиций отнюдь не философ. Сегодня стараниями германских романтиков создан миф о том, что развитие общества определяла академия Фичино, а не личности типа Малатесты или Коллеоне. Но неоплатоновской академии Фичино даже не существовало как отдельного института — были совместные прогулки по окрестностям виллы Фичино и дискретные беседы; неоплатонизм существовал не благодаря поступательному напору общества, но вопреки. «Декамерон» Боккаччо, описывающий куртуазные беседы на вилле, окруженной чумой, — лучшая иллюстрация действительных событий. Цветущее общество, объявившее себя свободным, стремительно было продано и предано собственными гражданами, разменяно на сотню амбиций и аппетитов.

Но как Ренессанс христианизировал античность, снабдив мифы и страсти теми чертами, коими оригинал, возможно, и не обладал, так и марксизм стал оправданием Ренессанса — ровно в той же степени. Подобно тому как Возрождение гуманизировало античность, ретушировав языческую жестокость, поместив в тень рабство, так и гуманизм Карла Маркса ретушировал Ренессанс, придав ему более гуманные черты, нежели требовал бы точный рассказ. Перечисляя любимых поэтов, Маркс назвал Эсхила, Шекспира и Гете, указав на ступени развития западной гуманистической культуры: от античности к Ренессансу, от Ренессанса к германскому Просвещению. Предполагалось сделать следующий шаг. Но прежде чем эту фразу произнести, надо понять, что и предыдущие шаги существуют весьма условно.

Марксизм прежде всего есть восстановление истории — в ее сопротивлении социокультурной эволюции, в способности истории выживать вопреки хронике. Коммунизм в данном списке представляет собой развитие христианизированной античности, ренессансного гуманизма, культуры Просвещения — это (по мысли Маркса) следующая ступень восхождения человеческого духа. То, что это в принципе возможно, доказывает существование Микеланджело — вопреки Борджа, Сенеки — вопреки Нерону, Христа — вопреки Тиберию. Коммунизм не в меньшей степени реальность, чем выдуманный Ренессанс, который остается гордостью человечества; коммунизм не в меньшей степени правда, нежели христианизированная античность, которая осталась навеки на потолке Сикстинской капеллы. Подобно тому как реальность росписи капеллы не зависит от конкретной политики Ватикана, так и реальность идеала Маркса не зависит от сегодняшних спекуляций. Равенство и взаимная ответственность, освобожденный труд и жизнь каждого ради всех — это было идеалом и Христа, и Микеланджело, и Маркса; с тех пор этот идеал не померк. Когда мы сегодня рассуждаем о коммунизме, мы невольно проделываем ту же работу, какую совершал сам Маркс (а до него Фичино), по отношению к гражданам греческих полисов: хроника могла быть всякой, но история и хроника — не одно и то же.