Читать книгу - "…давным-давно, кажется, в прошлую пятницу… - Ян Томаш Гросс"

традиций. Что ж, мы все это увидели… Пришел Трамп, и теперь не только речи нет о том, чтобы принимать людей с Ближнего Востока — он пытается вести радикальную политику изгнания мигрантов из Латинской Америки. Иными словами, источник страха и неприязни к мигрантам у жителей Центральной Европы следует искать в другом месте, а не в отсутствии проработки их опыта в период Холокоста. У меня есть в этой связи ряд гипотез, но здесь не место их развивать. Впрочем, теперь Янек уже не ссылается на Америку, когда его спрашивают о нашумевшей статье. Теперь он твердит, что во время войны поляки убили больше евреев, чем немцев. Высказывая это шокирующее мнение, он не упоминает о польской армии за пределами Польши. Ему не хватает сравнительной перспективы. Ведь о том же можно говорить (этот тезис я использовал в дискуссии с Янеком) применительно к другим странам, например Франции, где большинство евреев уцелело именно благодаря французам. Я не хочу недооценивать число жертв среди евреев, за которые непосредственно или опосредованно несут ответственность поляки. То, что становится известно из многочисленных публикаций, вызывает ужас. Но я говорю о фундаментальности аргументов и выдвигаемых тезисов (в данном случае по проблеме мигрантов) и прежде всего о социальных последствиях высказываемых Гроссом идей. Их радикализм и слабая фактографическая основа ведут к тому, что многие поляки, вместо того чтобы открыться, напротив, замыкаются в том, что касается осознания драматических проблем военного времени и отношения к евреям в целом. Гросс не подрывает, а, напротив, подкрепляет официальную пропаганду.

Рассказ о Янеке я, в сущности, начал с конца. А ведь мы знакомы более пятидесяти лет. Мы познакомились перед самыми его выпускными экзаменами. Я уже был ассистентом на экономическом факультете и заместителем председателя Союза социалистической молодежи Варшавского университета. Он, наверное, этого не помнит, но «Политика» тогда опубликовала статью о молодежи, сдающей выпускные экзамены, и в одном фрагменте с восхищением и теплой иронией описывался Янек. Я запомнил этот текст, так как мы только что познакомились.

Мое знакомство с компанией Янека началось с визита Адама Михника, безусловно наиболее яркой личности в этой группе. Адам, лидер Клуба искателей противоречий, пришел в университетское отделение Союза социалистической молодежи с просьбой поддержать их — он искал место для встреч членов клуба. Такой веселый, блестящий и самоуверенный молодой человек. Снисходительно похлопал меня по плечу и заявил: «Только не думай, что запишешь меня в свою организацию». Мы быстро подружились, и я познакомился с его друзьями, членами клуба. Хорошо помню разговор с Адамом и Янеком об антисемитских настроениях, нараставших тогда в ПОРП. Они надо мной смеялись. В их реакции чувствовалась разница поколений и разница среды. Мой отец был «профессиональным евреем» — председателем Общественно-культурного общества евреев в Польше, поэтому то, что мои младшие товарищи и большая часть варшавской интеллигенции поняли лишь в 1968 году, я вынес из дома. Семья Янека не имела с еврейским миром ничего общего. Он, впрочем, на фоне своих товарищей отличался некоторой изысканностью манер — благодаря матери отлично владел французским, был человеком Запада.

Помню, после событий марта 1968 года я был уверен, что Янек — один из тех эмигрантов, кому будет несложно адаптироваться. Он легко сходился с людьми, был остроумен, обладал естественным чувством принадлежности к элите. Другие люди, часто не менее умные, рядом с ним выглядели провинциалами, не знали языков, не знали мира. Янек уже на старте обладал всеми преимуществами выходца из интеллигентной семьи и сумел ими воспользоваться.

Первый раскол в этой очень дружной и творческой компании, как я помню, был связан именно с Янеком. Когда после выхода Яцека Куроня и Кароля Модзелевского из тюрьмы вокруг них и Адама Михника собралась группа университетской молодежи, ее первой, кажется, политической инициативой стала подготовка осенью 1967 года листовки против войны во Вьетнаме. Хотя текст был антиамериканский, в нем ощущалась антисоветская подоплека, связанная с интервенцией в Венгрию в 1956 году. Помню, как Янек и его друг Анджей Менцвель пришли ко мне в поисках другого места и другой формы оппозиционной ангажированности — они отказались принимать участие в этой акции с листовками. Мы с Ядвигой Станишкис, Марцином Крулем, уже покойным Винициушем Нароеком[280], Якубом Карпиньским — других имен я сейчас уже не помню — создали небольшой интеллектуально-политический клуб. Янек оказался в нем единственным студентом, остальные были университетскими ассистентами. Приближался новый 1967 год. Я организовал вечеринку в складчину, и вдруг ко мне приходит Адам Михник и просит вернуть деньги: он узнал, что на вечеринке будет Гросс, и не хочет участвовать. Он был очень смущен, заикался больше обычного. Это, в сущности, мелкая, неважная история, тем более что мы вскоре оказались за решеткой, но она кое-что говорит о людях, позже приобретших известность.

Вновь я встретился с Янеком лишь после выхода из тюрьмы, за месяц до его отъезда из Польши. И после этой встречи я был абсолютно уверен, что у него все получится. Увидев его через три года, в 1972-м, в Лондоне, я пережил шок. Это был другой Янек Гросс. Так мне показалось. Прежний бунтарь, душа общества, превратился в немногословного мрачного человека. Казалось, он одинок, погружен в глубокую депрессию. Быть может, это было лишь временным явлением, связанным с пребыванием в Лондоне, где мы оба получили стипендию. Ведь время, которое он провел в США, в прекрасном Йельском университете, было в интеллектуальном отношении удачным для него периодом. Там Янек написал очень хорошую книгу об оккупированной Польше.

Когда я уезжал, Адам Михник сказал мне на прощание: «К счастью, Яцек и Кароль еще сидят», — намекая на то, что они бы меня осудили. Это было как пощечина. Мне казалось, ничто уже не будет в моей жизни таким, каким было до мартовских событий, что я еду навстречу неизвестности и больше не вернусь в Польшу. В определенном смысле эмиграция была для меня скорее формой самоубийства, нежели спасения. Это связано главным образом с тем, что для меня март 1968-го — не только массовые студенческие демонстрации, протесты писателей и политические игры наверху, но и взрыв глубоких залежей антисемитизма в обществе и исключение евреев из общественной жизни Польши. Осознание этого стало одной из причин моего отъезда.

Я спрашивал себя, имеет ли смысл жить в стране, в которой для меня нет места. Изгнанный из университета, я был лишен возможности продолжать академическую карьеру, но решающим стало сознание, что мне даже оппозиционной деятельностью заниматься не стоит — только дразнить антисемитов.

Когда вместе с группой мартовских