Читать книгу - "Николай Байбаков. Последний сталинский нарком - Валерий Викторович Выжутович"

В своем докладе Хрущев напирал на то, что выступить против Сталина его окружение не могло из страха быть тут же отправленными в ГУЛАГ. Этот фрагмент хрущевской речи вскоре трансформировался в знаменитый анекдот. В момент своего выступления Никита Сергеевич получил из зала записку: «Где же вы были при Сталине?» Хрущев обратился к залу: «Кто это написал?» Молчание. «Кто это написал?» И вновь тишина. Хрущев резюмировал: «Вот и я был там же».

Байбаков не мог не знать этого анекдота. Но в своих воспоминаниях о XX съезде места ему не отвел. Не странно ли? Ведь, казалось бы, фраза «вот и я был там же» — прямое оправдание всей сталинской номенклатуре, в которой и сам Байбаков был далеко не последним человеком. Но нет, анекдот Байбакову, похоже, пришелся не по душе. Почему — мы не знаем. Но можем строить предположения. Корневая причина неприятия им этого анекдота, нам кажется, не в том, что он извиняет сталинское окружение — против этого бывший нарком едва ли стал бы возражать, а в том, что отпускает грех малодушия лично Хрущеву. Хрущева Байбаков на дух не выносил. Считал выскочкой, авантюристом, случайно и незаслуженно вознесшимся на вершину власти. Посмотрите, каким он рисует его на трибуне XX съезда:

«Вот Хрущев, тяжело дыша, выпил воды из стакана, воспаленный, решительный. Пауза. А в зале все так же тихо, и в этой гнетущей тишине он продолжил читать свой доклад уже о том, как Сталин обращался со своими соратниками по партии, о Микояне, о Д. Бедном. Факты замельчили, утрачивая свою значимость и остроту. Разговор уже шел во многом не о культе личности, а просто о личности Сталина в жизни и быту. Видно было, что докладчик целеустремленно “снижает” человеческий облик вождя, которого сам еще недавно восхвалял. Изображаемый Хрущевым Сталин все же никак не совмещался с тем живым образом, который мне ясно помнился. Сталин самодурствовал, не признавал чужих мнений? Изощренно издевался? Это не так. Был Сталин некомпетентен в военных вопросах, руководил операциями на фронтах “по глобусу”? И опять — очевидная и грубая неправда. Человек, проштудировавший сотни и сотни книг по истории, военному искусству, державший в памяти планы и схемы почти всех операций прошедшей войны? Зачем же всем этим домыслам, личным оценкам соседствовать с горькой державной правдой, с истинной нашей болью? Да разве можно в наших бедах взять и все свалить только на Сталина, на него одного? Выходила какая-то густо подчерненная правда. А где были в это время члены Политбюро, ЦК и сам Н. С. Хрущев? Так зачем возводить в том же масштабе культ — только уже “антивождя”?»

Налицо неэкономное расходование художественных средств: для демонстрации своего отношения к хрущевскому докладу Байбакову было бы достаточно показать, как выглядел докладчик («тяжело дыша», «воспаленный»), и мы бы все поняли. Но нет, здесь два героя. Один из них рассказчику неприятен и чужд, другой — симпатичен, понятен и дорог. В такой трактовке цитаты, конечно, содержится невольное упрощение. Но его задал сам автор своей пристрастностью. И трудно сказать, что сильней вдохновляло его на этот монолог — категорическое, едва не доходящее до физического отвращения неприятие Хрущева или так и не избытая с годами преданность Сталину.

Почему Хрущев решился сказать о Сталине то, что он сказал? Что им руководило? Байбаков искал этому объяснение. И находил самое простое: «В сарказме Хрущева сквозила нескрываемая личная ненависть к Сталину. Невольно возникала мысль — это не что иное, как месть за вынужденное многолетнее подобострастие перед ним».

При всем при этом Байбаков, конечно, отнюдь не «прозрел», услышав с трибуны XX съезда о «черных воронках», арестах, сотнях тысяч репрессированных. Он сам ходил по краю. Сам мог в любой момент оказаться в застенках Лубянки: «Можно ли забыть, как на промысле, где я начинал свой путь инженера, несчастные случаи и аварии по техническим причинам, вопреки явной очевидности, объявлялись вредительством и происками врагов. На моих глазах бесследно исчезали люди, немало работников промыслов было арестовано за “вредительство” после аварий, по ложным доносам или по другим причинам. Арестовали и расстреляли невесть за что старого большевика с дореволюционным, еще “подпольным” партийным стажем, — управляющего трестом “Лениннефть” Александра Ивановича Крылова, та же участь постигла и главного инженера А. Умблия… В то время никто не был застрахован от клеветы, навета и доноса, особенно если кто-то кому-то мешал в карьере. <…> Ведь и вокруг меня заваривалось “дело”, уже были доносы в “органы”, и ко мне начинали присматриваться, я чувствовал, что кто-то упорно копает под меня. Конечно же, арестовали бы, если бы я не уехал вовремя по совету друзей на военную службу на Дальний Восток. Они предупредили меня о том, что секретарь райкома партии уже донес на меня в ЦК Азербайджана о том, будто я потворствую виновникам аварий на промысле и проявляю преступную халатность.

А этого тогда было вполне достаточно, чтобы снять с работы и посадить в тюрьму. Да, все это я помнил, знал».

Знал Байбаков, разумеется, и про «суды-тройки». И про то, что руководителями «троек» автоматически становились секретари обкомов, руководители краев и республик. С одним из таких «судей» он был лично знаком. Это М. Д. Багиров, который более 20 лет был первым секретарем ЦК партии Азербайджана, — по описаниям Байбакова, «человек с тяжелым, нелюдимым взглядом, вкрадчиво-властным голосом, а по натуре уголовник». Еще в годы работы в Наркомате нефтяной промышленности Байбакову нередко приходилось обсуждать с Багировым различные вопросы относительно деятельности объединения «Азнефть», в том числе и кадровые. Однажды он обратился к Багирову с просьбой помочь освободить из тюрьмы главного геолога «Азнефти» М. В. Никитина: «Я сказал, что это тот самый Никитин, который предложил новую систему разработки многопластовых месторождений, дающую большую экономию государственных средств, человек порядочный и ответственный. Багиров согласно кивнул головой: “Конечно, если человек нужный и полезный стране, помогу!” В другой раз я опять напомнил о Никитине. “Да, я помню. Дам указание”. Шло время. Я еще и еще раз напоминал ему о Никитине. И опять озабоченное лицо, и опять уверенное: “Да, да. Дело трудное. Помню”. А в итоге выяснилось, что Никитин уже давно был расстрелян».

После XX съезда судили уже самого Багирова. В обвинительной речи Генерального прокурора СССР Р. А. Руденко говорилось, что Багиров не только санкционировал аресты безвинных людей, но и сам