Читать книгу - "Нефтяная ломка. Что будет с властью и Россией - Алексей Кунгуров"

«В странах-членах Евросоюза 16 процентов всех ее жителей живут в относительной бедности. В Эстонии живет в бедности 18 процентов населения, что означает, что 241 800 человек должны сводить концы с концами на 27 981 крон в год…

…Если в Эстонии у людей, живущих в бедности, годовой доход остается ниже уровня 28 тысяч крон, то в Люксембурге черта бедности – 280 000 крон…

…В Эстонии около 44 тысяч людей, которые имеют работу, но живут в бедности. В Эстонии в руках 20 процентов самых богатых жителей страны сосредоточен 41 процент всех доходов, в то время как на долю самых бедных 20 процентов приходится лишь 7 процентов доходов…

…В Эстонии в бедности живет каждый четвертый, не достигший 15-летнего возраста ребенок».

Спрашивается, почему при проклятом «совке», где «все лучшее – детям», где не было такого вопиющего социального неравенства, где люди могли гордиться не количеством богатых, а отсутствием бедных, где реально работали социальные лифты, эстонцы были изнуряемы мыслью, что ТАК ЖИТЬ НЕЛЬЗЯ, хотя относительно других советских людей они жили лучше, а сейчас у них такого чувства нет, хотя относительно братьев-европейцев они на нижних ступенях иерархии? Недовольства собственным положением, душного страха перед будущим, осознания себя унтерменшем – хоть отбавляй, но даже мысли о том, что ТАК НЕ ДОЛЖНО БЫТЬ, в головах эстонского быдла не шевелится. Почему? Да все элементарно просто. При «совке» у них была ЗАХВАТЫВАЮЩАЯ МЕЧТА О БУДУЩЕМ. Нет, не о коммунизме. Эта мечта была о том, чтобы жить, как ТАМ, избавившись от «русской оккупации». О жизни ТАМ они ничего не знали, но у них было ПРЕДСТАВЛЕНИЕ о том, как ТАМ живут. Ничего общего с реальностью это представление не имело, это была сладкая фантазия, но ради этой фантазии эстонцы готовы были и пошли на баррикады.

Сегодня у них нет никакой мечты, никакого идеала, фантазии, альтернативы, ради которой стоит бороться. Существующий порядок вещей, каким бы он ни был пошлым и унылым, представляется незыблемым, и потому любое недовольство, неудовлетворенность переплавляются не в протест, а в чувство безысходности. Чувство безысходности приводит к конформизму, стремлению максимально хорошо устроиться в нынешних условиях, победить своего собрата в конкурентной борьбе за место под солнцем. Места солидарности, братству, товариществу в этом мире нет. Есть лишь конкурентоспособность, как мерило жизнеспособности. Поэтому случись в Эстонии БП, упади там уровень жизни хоть в 10 раз, никакой революции не произойдет. Потому что нет в массе убеждения, что ТАК ЖИТЬ НЕЛЬЗЯ, и нет даже мысли, что можно жить иначе.

* * *

Значит ли это, что я не прав насчет БП как причины революции? Так я, собственно, и не утверждал, что БП станет причиной революции. Я говорил более конкретно – БП станет стартером революции. БП вызовет стремительные трансформации в массовом сознании биомассы, покажет, что ТАК ЖИТЬ НЕЛЬЗЯ. Он же создаст спрос на ту самую ЗАХВАТЫВАЮЩУЮ МЕЧТУ О БУДУЩЕМ, ради которой миллионы ныне всем довольных хомячков, живущих с отключенной за ненадобностью мозговой функцией, готовы будут пойти на баррикады.

Почему в Эстонии этого произойти не может? Потому что в случае ухудшения жизни население оттуда просто свалит. Ну, жила прислуга в подвале, подвал затопило. Добрый барин разрешит пожить в сарае. То есть это в большей степени проблема хозяина – как наладить жизнь своих холопов. Собственно, уже сейчас эстонцы готовы сбежать из Эстонии, как сообщает издание «E24»: «37 % жителей Эстонии в возрасте 15–35 лет готовы на некоторое время уехать работать в другую европейскую страну, 27 % готовы провести за рубежом достаточно длительное время». Среди молодежи «поравалильщиков», согласно тому же изданию, 64 %. Эстонцы мысленно уже поставили на Эстонии крест.

А вот из России русским бежать некуда. Даже в качестве холопов 140 миллионов рыл никому не нужны. И потому любой внешний вызов становится причиной мобилизации и трансформации общества, стимулом социального творчества. Некоторое количество сбежавших с корабля крыс не в счет. Собственно, вся история России – это ответ на внешние вызовы. Не всегда удавалось найти адекватный ответ с первого раза, эволюционным, так сказать, путем. Поэтому вторая попытка была в более жестких условиях, когда успех могли принести только революционные методы.

Ответьте мне на простой вопрос: какая задача стояла перед революцией 1917 г.? Задача перед революционерами всегда стоит одна – захватить и удержать власть. Но если вы хотите сформулировать задачу революции, вы должны ответить на вопрос, ЧТО НАДО СДЕЛАТЬ, чтобы удержать власть. Большевики могли удержаться у власти только в одном случае – если они осуществят индустриальный переход. Конечно, есть дурачки, которые думают, что власть можно удерживать путем массовых расстрелов и закручивания гаек. Да, можно, но лишь очень непродолжительное время. В 1941 г. большевиков не спасли бы расстрельные команды. И даже 20-миллионная армия рабов, у которых семьи взяты в заложники, а за спиной – заградотряды, их бы не спасла. Спасти режим могли только танки и самолеты, которые дает лишь передовая индустрия. А индустрия – это не только заводы, железные дороги и шахты, и даже не их количество. Это – качественно иной уклад жизни общества.

Колонизаторы в Африке и Азии тоже строили шахты и железные дороги, а при необходимости и заводы, но при этом уклад жизни туземцев они не только не меняли, они его консервировали на стадии феодальных отношений. Поэтому развитие индустрии на периферии капитализма не приводило к индустриальному переходу и не создавало общества нового типа. Точно так же и в царской России сколь бы бурно не развивалась индустрия, во-первых, она была по большей части иностранной, во-вторых, не порождала качественных социальных изменений. Индустриализация в России во второй половине XIX – начале XX веков носила колониальный характер, была неполноценной.

Позорное поражение в Восточной войне (у нас ее называют Крымской по основному театру военных действий) вполне отчетливо показало, что в мире, где доминируют промышленно развитые страны, место отсталой крепостнической, полуфеодальной России у параши. Был шанс осуществить модернизационный переход в период 1856–1917 гг. эволюционным путем. Шанс был упущен. Да, после отмены крепостного права темпы промышленного развития существенно выросли. Но, во-первых, качественное отставание от Запада все эти годы лишь нарастало. В забеге побеждает не тот, кто бежит быстро, а тот, кто бежит быстрее. Во-вторых, тогдашняя элита не понимала самого главного – индустриализация колониального типа не приводит к индустриальному переходу. Более того, сам переход к новому социальному укладу страшил старую аристократическую элиту, потому что это означало ее уход со сцены.

Да, можно распахнуть двери перед иностранным «инвестором»: вот тебе дармовая рабочая сила, вот тебе залежи природных ресурсов, вот тебе налоговые льготы – строй завод. Да, иностранные инженеры построят самый современный завод, оснастят его самыми совершенными станками и будут производить по лицензии самую передовую технику. Но этот «лицензионный капитализм», приведший к технологическому рабству, постепенно подъедал последнее, что еще отличало Россию от колонии – ее государственный суверенитет.