Читать книгу - "Интеграция и идентичность. Россия как "новый Запад" - Дмитрий Тренин"

В 1917 г. непосредственно перед большевистским переворотом Россия находилась в союзнических отношениях с Францией, Британской империей и ее доминионами, США, Италией и Японией, т. е. практическими со всеми (кроме Германии) странами будущей «семерки». Тем не менее союз с Западом против «центральных держав» почти не оставил добрых воспоминаний. В Антанте Россия участвовала на вторых ролях. После 1917 г., по утверждениям коммунистов и их сторонников, Запад путем военной интервенции пытался свергнуть советскую власть, по мнению же монархистов, не поддержал всей своей мощью белых, а затем установил отношения с красными. Даже Александр Яковлев писал, что для него лично «остается загадкой, почему западные демократии столь быстро смирились с режимом, пришедшим к власти в 1917 г.»18. Другие считают, что знают ответ. Главное для Запада – сдержать мощь России. Дипломат и исследователь Сергей Кортунов отмечает, что Запад столь снисходителен к Ленину (разрушителю империи) и нетерпим к Сталину (ее реставратору) потому, что главный интерес Запада состоит в максимальном ослаблении России. Вывод для многих очевиден: в союзе с Западом России уготованы лишь жертвы и неблагодарность.

Тем не менее такой вывод нуждается, как минимум, в коррекции. Опыт союзничества России/СССР с США, Англией и Францией в годы обеих мировых войн требует более внимательного отношения. Если бы не бездарное руководство и зачастую безответственное поведение Николая II, судьба России в XX в. сложилась иначе. В Ялте и Потсдаме Запад признал за Москвой традиционные геополитические интересы Российской империи, а в Хельсинки – расширение сферы влияния далеко за их пределы.

«Холодная война» стала неизбежной в результате внутренней природы советского режима, а не антагонизма геополитических интересов СССР и США. Капиталистическая и демократическая Россия 1945 г., вполне вероятно, вступила бы с Америкой в отношения взаимозависимости, которые не исключали бы конкуренцию, но ставили бы ее в русло мирного развития. Напротив, взаимная боязнь того, что противник преследует цель свержения чужого режима, предопределила тотальный характер «холодной войны», которая не переросла в горячую лишь из-за наличия фактора ядерного оружия. Недолгие периоды разрядки носили тактический и поверхностный характер. «Кроме того, – справедливо отмечал Алексей Арбатов, – подобное сближение, предполагающее большую открытость и контакты с внешним миром, немедленно порождало опасность эрозии режима внутри страны, что провоцировало откат назад и быстрое возвращение к «холодной войне»19.

Несостоятельны и попытки представить отношения России с западными странами в виде «вечного противостояния». Для Данилевского, писавшего свой труд под впечатлением Берлинского конгресса 1878 г., противником была практически вся романо-германская Европа. Для его современных эпигонов историческим врагом России являются англосаксы и поляки (этим, кстати, объясняется их особая нелюбовь к Збигневу Бжезинскому: он принадлежит к обеим группам). Их мечта – объединение «старой Европы» и России для противодействия США и их новым союзникам в Центральной и Восточной Европе, Балтии и на Кавказе. В действительности Россия, как и все другие европейские страны с богатой историей, союзничала и воевала с разными странами. Часто при этом одни и те же страны (например, Германия) из союзника превращались в злейшего врага, затем опять в союзника, после чего следовала новая война, сменявшаяся новым партнерством, и т. д.

Россия – лидер особой «евразийской» цивилизации. Ответом усилившегося и восстановившего независимость Российского государства на проблему обеспечения безопасности стала политика неуклонного расширения собственного стратегического пространства по всем азимутам – как посредством мирной колонизации и «добровольных» присоединений народов и территорий, так и путем прямых завоеваний. В конце концов геополитическая экспансия утратила первоначальный оборонительный характер и превратилась, как и в случае других великих держав, в инерцию и самодовлеющую ценность, а затем, после 1917 г., приобрела значение идеологической миссии. Империя служила материальным обоснованием авторитаризма.

Идея России – «держателя как мирового цивилизационного, так и силового баланса»20, иными словами, мирового балансира, была заимствована российскими эпигонами геополитики у ее отца-основателя Хэлфорда Маккиндера. Такая позиция хорошо укладывалась в политическую программу противодействия усилиям США, которые полагались направленными на то, чтобы раз и навсегда разрушить евразийский геополитический монолит.

В условиях исчезновения Евразии как подконтрольного Москве центра силы Россия все больше «проваливается» между Востоком и Западом. Вместо силового доминирования в Центральной и Восточной Европе и Центральной и Восточной Азии она оказывается зажатой между расширяющейся Европой и динамичной Азией.

Консервативная патриотическая интеллигенция, впервые открывшая для себя Данилевского и Струве, выступила с альтернативным европейским проектом. «Попытка решить противоречия между Европой и Россией через втягивание России во внутриевропейские коалиции и превращение в часть Европы ложна и обречена на фиаско, – писала идеолог парламентской фракции «Родина» Наталья Нарочницкая. – Нельзя большее интегрировать в меньшее, не расчленив и не уменьшив это большее»21. Вместо того чтобы стучаться в двери Запада и копировать Германию, Россия, по мнению адептов этой концепции, должна была «возглавить свою Европу».

Воспоминания о панславизме и восточном вопросе побуждали их мыслить категориями «союза близкородственных народов» (Румянцев, Станкевич). Критерием «родства» объявлялась приверженность православию. Соответственно предлагалось объединить вокруг России весь православный мир: в СНГ – Украину, Белоруссию, Молдавию, Грузию и Армению; на Балканах – Болгарию, Румынию, Сербию, Черногорию, Республику Сербскую в Боснии, Македонию, а также Грецию и Кипр. Этот чисто умозрительный проект игнорировал все существовавшие в 1990-е годы политические реальности – как российские, так и международные. Разумеется, он не мог иметь никаких политических последствий.

Более перспективным, чем православное единство, многим показалось «новое евразийство». Современные евразийцы, последователи Льва Гумилева и сторонники его идеи славяно-тюркского «ядра» Евразии, фактически выступали за восстановление СССР. Философско-геополитическое направление этой тенденции было развито Александром Дугиным, чьи работы получили широкое распространение и сочувственный отклик среди консервативных политиков, чиновников и военных. Дугину даже удалось создать свою политическую организацию, но и этот проект не получил серьезного развития22.

Респектабельное направление современного евразийства представлял крупнейший российский политик 1990-х годов Евгений Примаков. Его концепция «многополярного» (или «многополюсного») мира была направлена на восстановление равновесия в мировой системе, нарушенного в результате распада СССР и стремительного возвышения США как единственной сверхдержавы. Средством уравновешивания Америки виделся альянс «неаффилированных» с США стран – прежде всего России, Китая и Индии23, а также Ирана. По мнению Бобо Ло24, такая многополярность на самом деле является «подновленным биполярным подходом» (revised bipolarity): речь идет не о «свободной конкуренции» нескольких полюсов, а о формировании международного картеля для уравновешивания «единственной сверхдержавы». В этом отразилась антисистемная традиция, заложенная изгоями-болыиевиками, готовыми блокироваться с другими обиженными странами для противостояния мировым лидерам своей эпохи25.