Читать книгу - "Русский путь. Вектор, программа, враги - Сергей Кара-Мурза"

Наиболее выразительные последствия социальная дифференциация имела в индийской кастовой системе, где объективно выражавшееся неравенство достигло максимума возможного. Но, парадоксальным образом, это неравенство не только не способствовало стремлению к социальному равенству, но даже затрудняло его: божественное происхождение неравенства затрудняло истолкование кастовой системы как выражения социального неравенства…

Переопределение ситуации произошло в XVIII в. с подъемом буржуазного класса. Вообще-то дело выглядело так, будто в этот период социальное неравенство было открыто, обнаружено, так сказать, как реальность, до того успешно скрывавшаяся от пытливого человеческого ума» [119].

Напрашивается аналогия: пока отчуждение не переживается индивидами, «пока оно не осознано и не интерпретировано как таковое», его не существует как социального. В советском обществе оно не таилось под маской превращенной формы, а было изобретено усилиями философов и социологов, которые прочитали о нем у Маркса, а как поняли – до сих пор неизвестно. Возможно, они вообще не задумывались о смысле, а просто подыскивали идеологический инструмент для задуманной в 1960-е гг. перестройки. Во всяком случае, они успешно налили яду в ухо задремавшему советскому человеку.

Обратимся к тем положениям К. Маркса, из которых сварили этот яд элитарные советские философы. Вот эти положения из «Экономическо-философских рукописей 1844 г.»:

«В чем же заключается отчуждение труда? Во-первых, в том, что труд является для рабочего чем-то внешним, не принадлежащим к его сущности; в том, что он в своем труде не утверждает себя, а отрицает, чувствует себя не счастливым, а несчастным, не развивает свободно свою физическую и духовную энергию, а изнуряет свою физическую природу и разрушает свои духовные силы. Поэтому рабочий только вне труда чувствует себя самим собой, а в процессе труда он чувствует себя оторванным от самого себя. У себя он тогда, когда он не работает; а когда он работает, он уже не у себя. В силу этого труд его не добровольный, а вынужденный; это – принудительный труд…

Отчужденность труда ясно сказывается в том, что, как только прекращается физическое или иное принуждение к труду, от труда бегут, как от чумы. Внешний труд, труд, в процессе которого человек себя отчуждает, есть принесение себя в жертву, самоистязание. И, наконец, внешний характер труда проявляется для рабочего в том, что этот труд принадлежит не ему, а другому, и сам он в процессе труда принадлежит не себе, а другому… Деятельность рабочего не есть его самодеятельность. Она принадлежит другому, она есть утрата рабочим самого себя.

В результате получается такое положение, что человек (рабочий) чувствует себя свободно действующим только при выполнении своих животных функций – при еде, питье, в половом акте, в лучшем случае еще расположась у себя в жилище, украшая себя и т. д., – а в своих человеческих функциях он чувствует себя только лишь животным.

То, что присуще животному, становится уделом человека, а человеческое превращается в то, что присуще животному» [120, с. 90–91].

Прошу прощения у товарищей марксистов, но все это мне кажется плодом воображения молодого К. Маркса (а может, даже превращенной формой его воображения). И эти фантазии он принимал за реальную сущность, а реального рабочего – за «превращенную форму». Ну можно ли всерьез принимать утверждения, что когда рабочий, «расположась у себя в жилище», садится с семьей за стол или обнимает любимую («совершает половой акт»), он «выполняет свои животные функции»? Неужели советские философы и социологи действительно включили этот гениальный бред в свою когнитивную матрицу – или они просто были ландскнехтами идеологической войны против СССР?

Парадоксальны и политэкономические обоснования деградации рабочего, которую К. Маркс провидел под маской превращенных форм:

«Согласно законам политической экономии, отчуждение рабочего в его предмете выражается в том, что чем больше рабочий производит, тем меньше он может потреблять; чем больше ценностей он создает, тем больше сам он обесценивается и лишается достоинства; чем лучше оформлен его продукт, тем более изуродован рабочий; чем культурнее созданная им вещь, тем более похож на варвара он сам; чем могущественнее труд, тем немощнее рабочий; чем замысловатее выполняемая им работа, тем большему умственному опустошению и тем большему закабалению природой подвергается сам рабочий» [120, с. 89].

Интересно, что на это сказал бы М. Мамардашвили? И что на это говорит А.И. Кравченко своим студентам в МГУ? Ведь надо разъяснять положения, которые кладутся в основу современной концепции.

К. Маркс подчеркивает, что отчуждение возникает не только в процессе производства, оно тотально вплоть до самоотчуждения: «Мы рассмотрели акт отчуждения практической человеческой деятельности, труда, с двух сторон. Во-первых, отношение рабочего к продукту труда, как к предмету чуждому и над ним властвующему. Это отношение есть вместе с тем отношение к чувственному внешнему миру, к предметам природы, как к миру чуждому, ему враждебно противостоящему. Во-вторых, отношение труда к акту производства в самом процессе труда. Это отношение есть отношение рабочего к его собственной деятельности, как к чему-то чуждому, ему не принадлежащему. Деятельность выступает здесь как страдание, сила – как бессилие, зачатие – как оскопление, собственная физическая и духовная энергия рабочего, его личная жизнь (ибо что такое жизнь, если она не есть деятельность?) – как повернутая против него самого, от него не зависящая, ему не принадлежащая деятельность. Это есть самоотчуждение, тогда как выше речь шла об отчуждении вещи» [120, с. 93].

Деятельность выступает как страдание, сила – как бессилие, зачатие – как оскопление! И на этой схоластике строится доктрина разрушения жизнеустройства огромной страны!

Надо вспомнить и представление К. Маркса об истоках отчуждения. Он пишет:

«Разделение труда есть экономическое выражение общественного характера труда в рамках отчуждения. Иначе говоря, так как труд есть лишь выражение человеческой деятельности в рамках отчуждения, проявление жизни как ее отчуждение, то и разделение труда есть не что иное, как отчужденное полагание человеческой деятельности в качестве реальной родовой деятельности, или в качестве деятельности человека как родового существа» [120, с. 137].

А когда же возникло, по Марксу, разделение труда, а за ним – частная собственность и отчуждение? Читаем в «Немецкой идеологии»:

«…Развивается и разделение труда, которое вначале было лишь разделением труда в половом акте… Следовательно, дана и собственность, зародыш и первоначальная форма которой имеется уже в семье, где жена и дети – рабы мужчины. Рабство в семье – правда, еще очень примитивное и скрытое – есть первая собственность, которая, впрочем, уже и в этой форме вполне соответствует определению современных экономистов, согласно которому собственность есть распоряжение чужой рабочей силой. Впрочем, разделение труда и частная собственность, это – тождественные выражения» [121].

Но ведь это модернистская версия ветхозаветной идеи первородного греха! Как можно было в конце XX в. включать ее в методологическое основание рациональной социологии?