Читать книгу - "Капиталистическое отчуждение труда и кризис современной цивилизации - Станислав Бахитов"

Несложно заметить, что в рассуждениях К. Зейфарта есть определенное сходство не только с веберовским, но и с марксистским подходом к проблеме отчуждения. Но, как отмечал Ю. Н. Давыдов, для К. Маркса носителем процесса «де-патриархализации», «де-сентиментализации», «де-романтизации», «де-мистификации» мира выступает буржуазия, а для М. Вебера и К. Зейфарта – интеллектуальные слои [123, 115]. Позиция К. Маркса в данном случае кажется нам более основательной, о чем говорит сам кризис интеллектуальных слоев, вызванный развитием современного капитализма.

Положения интеллигенции при капитализме подробно рассматривалось в «Тюремных тетрадях» итальянского марксиста А. Грамши, считавшего, что интеллигенция является социальной группой, постоянно создаваемой новым восходящим социальным классом, например, классом предпринимателей, за счет специализации отдельных сторон деятельности, возникающих вместе с этим новым классом [31, 169]. Одновременно А. Грамши отмечает, что всякая «основная» социальная группа возникает из исторически предшествующей и несет на себе ее отпечаток. Для значительной части западной интеллигенции, выросшей из средневекового духовенства, это означало в первую очередь веру в свое особое призвание [31, 169–170]. Поэтому, по мнению А. Грамши, среди интеллигенции можно выделить такие идеально-типические группы, как интеллигенция органическая (функционеры капиталистического мира) и интеллигенция традиционная [31, 180]. Однако в дальнейшем, по мысли А. Грамши, само развитие общества, его экономического базиса, его системы образования все более подрывает веру в призвание интеллигенции: «Массовое “производство” интеллигенции привело к стандартизации личности и в профессиональном, и в психологическом отношении и вызвало появление в среде интеллигенции тех же явлений, что и в других стандартизированных социальных группах: конкуренции, приводящей к созданию организаций для защиты профессиональных прав, безработицы, перепроизводству специалистов, эмиграции и т. п.» [31, 175]. Думается, в этот список можно добавить и разрушение квазисословной веры в свое особое призвание, рост узкой специализации и идущего с ней рука об руку отчуждения.

Специфика положения интеллигенции в той или иной стране, согласно А. Грамши, отражалась в ее политической и религиозной культуре. Это, по его мнению, может объяснить и роль религиозных сект в США: «В Соединенных Штатах наблюдается почти полное отсутствие традиционной интеллигенции, что отражается на общем равновесии интеллектуальных сил… Отсутствие такого широкого слоя традиционной интеллигенции, какой был в странах европейской цивилизации, объясняет отчасти наличие только двух крупных политических партий… и неслыханный рост числа религиозных сект» [31, 182]. Но было ли такое положение благоприятно для науки?

Ускорение технического и социального прогресса в США следует, на наш взгляд, объяснять не протестантской этикой или ментальностью, а специфическими условиями развития страны, способствующими формированию специфической ментальности. По мнению Д. Бурстина, некоторые специфические черты американской культуры начинают формироваться еще в колониальный период. И главной причиной здесь были особые условия колонизации. Так, в американских колониях Англии значительно доступнее становится высшее образование. В Англии монополия на присвоение научных званий вплоть до 1827 года находилась у Оксфордского и Кембриджского университетов. В Америке, однако, не существовало четких правовых различий между колледжем и университетом. Накануне Войны за независимость по крайней мере девять созданных в колониях учебных заведений присуждали ученые степени. Сами американские колледжи были значительно менее изолированы от общества, находясь под контролем общин поселенцев, то есть попечителей. Преподаватели были моложе, чем в Англии. Средний возраст преподавателя Гарварда в 1650 году составлял около 24 лет. Это усиливало позиции попечителей и руководства, не позволяя преподавателям превратиться в самодавлеющую силу. В результате американский колледж стал тем местом, где больше заботились о распространении знаний, чем об их накоплении или сохранении. Борьба сект за влияние способствовала их активному участию в открытии и укреплении престижа «своих» колледжей. Недостаток же абитуриентов приводил к созданию межсектантских советов управления и к религиозной терпимости. Первостепенной целью было не умножение числа образованных людей, а обеспечение региона знающими священниками, юристами, врачами, торговцами, политическими деятелями. Борьба за абитуриентов вела к снижению платы за обучение. И хотя колледж оставался заведением не для бедных (средняя плата за обучение была от 10 до 20 фунтов в год при среднегодовом заработке плотника в 50 фунтов, а преподавателя колледжа – около 100 фунтов), но в целом высшее образование было доступнее, чем в Англии, где его стоимость была не ниже 100 фунтов в год [17, 205–218]. Таким образом, именно колонизация делала образование более доступным, снижая общий уровень отчуждения для людей интеллектуальных профессий и способствуя их более прочной интеграции в общество. Но одновременно наблюдался и упадок теоретических наук.

Для ослабления отчуждения была важна не только большая доступность высшего образования, чем в Англии. Формировался совершенно иной идеал образованного человека, отличный от веберовского идеала профессии-призвания. Грани между профессиями размывались, а критерием оценки выступали не знания в какой-либо отдельной области, а успешная практика. Преуспевающий священник, например, должен был быть одновременно немного врачом, немного учителем, политиком и т. д. [17, 222]. Та же ситуация возникала и в ремесле, где плотник, например, вынужден был делать работу бондаря, столяра-краснодеревщика или сапожника. Дешевизна земли позволяла быстро встать на ноги, постоянное расширение спроса требовало все большего числа ремесленников. Конкуренция между ремесленниками снижала стоимость ученичества, делая его доступным для детей из бедных семей [17, 222–230]. Думается, что возможность переходить от одной сферы деятельности к другой смежной, отсутствие жесткой специализации способствовали снижению отчуждения, в определенном смысле превращая американского трудящегося (в том числе интеллектуала) в большего хозяина своей судьбы, чем был его европейский коллега.

Но особенно явно эти новые качества американской культуры проявились в XIX веке в ходе земельной колонизации и промышленной революции. Множество новых поселений, возникающих в ходе колонизации западных земель, стремились обосновать свою «городскую» сущность, влиявшую на стоимость земли, обзаведясь своими колледжами. Из 180 с лишним колледжей и университетов, основанных в те годы и сохранившихся до ХХ века, более 100 возникли за пределами первых 13 колоний. Свою роль здесь играло и соперничество религиозных сект, хотя, как правило, проверка религиозности преподавателей и студентов была запрещена уставами учебных заведений. Деньги на основание вуза собирались обычно среди жителей городка. Уровень «смертности» среди колледжей тоже был высок. Но постоянно появлялись новые. Со второй половины XIX века в США стали возникать так называемые «земельные колледжи», получавшие большие земельные участки от правительства, где обучали обычно практически важным предметам, таким как плотницкое дело, токарное искусство, уход за детьми и т. д. К 1895 году в них обучалось уже около 25 000 человек. Здесь же стали изучать местные сельхозкультуры и выводить новые породы скота. Наконец, здесь же вводится совместное обучение юношей и девушек [19, 610–618]. Таким образом, наука и знания не были сконцентрированы в немногих привилегированных местах.