Читать книгу - "Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского - Наталия Таньшина"

Король, по словам Поццо ди Борго, был «единственным государственным деятелем, существующим во Франции»^[245]. В то же время посол отмечал, что «воля короля доминирует», когда речь идет прежде всего о внешнеполитических вопросах. Когда же обсуждаются вопросы внутренней политики, «из-за слабости или, скорее, из-за недостатка знаний и основательности в суждениях, он не рискует противиться своим министрам или брать инициативу на себя, даже по самым важным вопросам…»^[246]

В целом, называя Июльскую монархию «аномалией», правлением короля, стоящего «во главе республиканских учреждений», Поццо ди Борго сомневался в возможности формирования стабильной политической системы во Франции. «Надеяться, что Франция в ее нынешнем положении сможет на равных договариваться с иностранными державами, внушая им уверенность, что ее мирное развитие не будет нарушено какими-либо непредвиденными событиями, – это значит обманывать себя. Луи-Филипп лично очень слаб, чтобы можно было на него рассчитывать, а происхождение его власти не может способствовать созданию стабильного и прочного правительства», – писал он в 1832 г.^[247] Эти же сомнения посол выражал спустя два года, накануне своего отъезда в Великобританию: «…природа демократических учреждений, которые царствуют в этой стране, живость и недисциплинированность умов, свобода и дозволенность обо всем говорить и обо всем писать, – все это мешает родиться духу по-настоящему монархическому…»^[248]

Еще в середине 1830-х гг. Поццо ди Борго верно отметил главную ошибку, допущенную Луи-Филиппом, которая в результате стоила ему короны. Он писал: «Нельзя не признать за Луи-Филиппом личной смелости и физической храбрости, но ему не хватает храбрости гражданской. Следствием этого является то, что он больше способен сопротивляться, нежели созидать»^[249]. Да, Луи-Филипп добился определенной политической стабильности режима, но эта стабильность стала восприниматься французами как стагнация, что привело к росту общественного недовольства в стране.

В конце декабря 1834 г. вице-канцлер Нессельроде сообщил Поццо ди Борго о его переводе в Лондон; 5 января 1835 г. он официально был назначен послом Российской империи в Великобритании.

В Лондоне деятельность энергичного дипломата приобрела весьма оригинальный характер. Уверенный в своей правоте, Поццо ди Борго прилагал все усилия к тому, чтобы показать «истинную физиономию» Сент-Джеймского кабинета, откровенно провоцируя охлаждение русско-английских отношений. В донесениях посла лидеры партии вигов представали людьми ограниченными и низменными: лорд Рассел «маленьким, холодным и злопамятным», лорд Мельбурн «никогда не стесняющимся поступать дурно», лорд Пальмерстон «отщепенцем, соединяющим злой нрав и много злой воли»^[250].

Однако главное обвинение заключалось в ином. Поццо ди Борго считал, что Англия, ввергая себя в анархию конституционного правления, в союзе с Францией нарушит баланс сил в Европе. Он настойчиво требовал отказаться от прежних иллюзий в отношении этих стран, призывая по возможности укреплять тройственный союз с Австрией и Пруссией. Однако это противоречило линии российского правительства, не заинтересованного в осложнении отношений с Великобританией, особенно в условиях обострявшегося Восточного вопроса^[251].

Такая позиция стала концом дипломатической карьеры Поццо ди Борго. Его личные письма этого периода полны горечи и бесконечной усталости. Об этом он часто писал Нессельроде и Валентине Поццо ди Борго, жене своего племянника Шарля, которая стала настоящей отдушиной в жизни стареющего дипломата. Еще во время своего продолжительного путешествия по Европе он отовсюду привозил ей дорогие подарки: самые красивые меха из Петербурга, изысканные украшения из Вены, ткани из Германии; в перерывах между дипломатическими конференциями посещал магазины в поисках самых изящных украшений.

Все больше он тосковал по Парижу, городу, который напоминал об ушедших днях молодости и славы. Если в начале 1830-х гг. Поццо ди Борго стремился уехать из Парижа в Лондон, то теперь часто уезжал в столицу Франции. Он всегда боялся умереть в Англии, в «этой печальной стране»^[252]. Даже окружающие замечали, что в Париже ему было гораздо уютнее, там он себя даже физически лучше себя чувствовал. Княгиня Ливен, проживавшая с 1835 г. в Париже и хорошо знавшая дипломата, писала 12 августа 1837 г. Ф. Гизо: «Поццо собирается сегодня вечером к леди Гренвил (супруге посла Великобритании во Франции. – Н. Т.). Он только что приехал… У него юный и веселый вид. В Лондоне он совсем другой. Там у него дурное настроение, и такой же плохой настрой распространяется и на него»^[253].

Когда 28 декабря 1839 г. высочайшим рескриптом Поццо ди Борго был уволен с государственной службы, он не вернулся на родной остров и не отправился в Россию. Те немногие годы, которые ему еще отвела судьба, он провел в Париже, в превосходном особняке на улице л’Юниверсите, который он приобрел, еще будучи в Лондоне.

После 1796 г. он никогда не бывал на своей родной Корсике, однако сохранил там определенное влияние благодаря своему племяннику Феликсу и никогда не отказывал в помощи своим соотечественникам-корсиканцам, обращавшимся к нему с различными просьбами. Он тратил свои собственные средства на общественные нужды Корсики; на его деньги была восстановлена деревенская церковь, строились дороги^[254].

Старый и больной, с помутившимся рассудком, Поццо ди Борго умер 15 февраля 1842 г. Как отмечала герцогиня Доротея де Дино, «для него самого, как и для его близких, было лучше, что эта растительная жизнь закончилась». Он оставил 400 тысяч франков ренты, половина которой, вместе с парижским особняком и виллой в Сен-Клу, отошла его племяннику Шарлю; остальные деньги достались корсиканским родственникам^[255]. Похоронили его в Париже на кладбище Пер-Лашез.