Читать книгу - "Покер с аятоллой. Записки консула в Иране - Реваз Утургаури"

Жару, страшней, чем в Хузестане, я в жизни больше нигде не встречал. Возьмите зажигалку и поднесите кончик пламени к ногтю большого пальца руки. В тот момент, когда резкая боль заставит вас палец отдернуть, на поверхности ногтя +50о С!

После 45оС каждый последующий ощущается как дополнительные десять. Невозможно ошибиться — 46 сейчас или 47, слишком уж разница велика. После 48-ми воздух превращается в густой кипящий кисель, который обжигает при движении. Каждый шаг дается с трудом. И не дай Бог дотронуться до металла! Многие не выдерживали. Несколько раз я сам наблюдал: работает сварщик на высокой отметке, над головой у него пекло градусов 80 и перед ним дуга в 8000. Смотришь, раз и скувырнулся, повис на поясе. Ну и бежишь вместе со всеми снимать. Самая высокая температура, которую мне довелось испытать, +52°С.

Скидок на жару не было. Залезешь в такую погоду по скобам на отметку 200 дымовой трубы, растолкуешь там персам, что от них требует инструкция по технике безопасности, и мало не покажется. Кстати, насчет ТБ. Мне приходилось в большом количестве переводить тексты наглядных пособий, и официальных и народного сочинения. И это была очень полезная практика. Самый внушительный (самодельный) плакат висел на участке строительства дымовой трубы у инженера-москвича Аркаши Флоринского. На здоровой фанере красным цветом было написано по-русски: «Лучше семь раз пристегнуться, чем один раз наебнуться!». Действовало неотразимо. «Можешь на фарси перевести?» — спросил меня как-то Аркаша. К тому времени прошло уже полгода моей стажировки, и я с уверенностью ответил: «Могу».

Интересной и очень полезной практикой стала для меня подготовка к визиту на стройку шаха Ирана Мохаммада Реза Пехлеви.

Я столкнулся с незнакомым мне до сих пор высоким стилем персидского языка. Обыкновенный глагол «амадан» — «приходить, прибывать», в случае когда дело касается уважаемого человека, превращается в «ташриф авордан», что дословно означает: «приносить (свой) почет». Но когда речь заходит о коронованной особе, иранцы произносят «ташриф-фармаи» — «соблаговоление почета». И все приподнимаются на цыпочки.

С визитом шаха мне здорово повезло, я до сих пор ему благодарен. Если бы не Мохаммад Реза, я так бы и вернулся домой с одним только строительно-гинекологическим лексиконом.

Моим учителем высокого стиля персидского языка в течение целого месяца был милейший человек — полковник контрразведки САВАК. Внешне как две капли воды он походил на нашего институтского преподавателя Ахмеда Керимовича Мамед-заде, члена иранской коммунистической партии (Туде). Это веселое обстоятельство, известное только мне, создавало хорошее настроение и повышало усвояемость материала. Мы сидели с полковником в прохладном кабинете стройуправления. Он листал досье советских специалистов, которые в день визита допускались на стройку, потом беседовал с каждым из них, а я переводил. По ходу мы говорили о персидской литературе, истории Ирана и просто о жизни. Он был добродушным, умным, великолепно образованным интеллигентом, подробно и интересно отвечал на мои вопросы. Ему импонировало, что я знаю Хайяма, Хафеза, Фердоуси, Рудаки. Когда речь зашла об истории Ирана начала двадцатого века и я высказал мнение о том, что Мирза Кучек-хан патриот и герой, полковник просто растаял. А после того, как я прочитал на память слова песни «Поцелуй меня...», с ним произошло неожиданное.

Скажи, — произнес он проникновенно, — кто всему этому тебя научил?

Преподаватели в университете.

Кто они?

Иранцы.

Коммунисты?

Да, коммунисты. Но знаете, они любят родину не меньше, чем вы.

Слушай, — в голосе полковника неожиданно зазвучали просительные нотки, — назови имена, я же их всех лично знаю!

В тот момент у меня не было никакого сомнения: старый контрразведчик не имел темных мыслей. В глазах пожилого человека стояли слезы. Это была совершенная ностальгия по молодости и, возможно, бывшим друзьям, с которыми пути разошлись в противоположные стороны. В эту секунду я вдруг ясно увидел — он похож на Керимыча не только внешне.

Не обижайтесь, — ответил я, — не могу.

Он понимающе кивнул.

От нашей совместной работы помимо лингвистических приобретений у меня осталось удостоверение личности, выданное перед визитом шаха, где было написано: Министерство энергетики Ирана, Резван Гаури, переводчик персидского-русского языка, и поверх моего фото — печать САВАК66.

Шах прилетел к нам на вертолете, который пилотировал сам. Первыми вышли охранники, они оцепили машину. Затем ряд придворых и членов правительства и только потом Мохаммад Реза. Мы, советские специалисты: руководство объекта, часть инженеров и переводчики, стояли небольшой группой в ста метрах от вертолетной площадки. Вся территория стройки за сутки до визита была оцеплена контрразведкой. Высокие, крепко сложенные и одинаково одетые парни контролировали каждый метр. На земле перед ними лежали приоткрытые саквояжи. Что там внутри, я разглядеть не сумел. Шах проехал на джипе по разным участкам, потом остановился около нашей группы, вышел и обратился к начальнику строительства. Его интересовал только один вопрос: когда мы наконец построим ТЭС. Переводил шаху мой однокурсник Алик Бенинашвили, так же как и я, присланный сюда на стажировку. Алик по национальности — тат, жгучий брюнет, с большими навыкат глазами, крупным носом с широкими ноздрями, смуглой кожей — ну чистый аравиец. Персидский язык в нашей группе Алик знал лучше всех, а на стройку попал по причине неарийского происхождения. Шах слушал его перевод внимательно и, когда он закончил, спросил:

Ты где выучил русский?

Алик расправил плечи, раздул аравийские ноздри и, прямо глядя в глаза шахиншаху Ирана, гордо сказал:

Я сам — русский!

Возникла пауза. Мухаммад Реза изумленно смотрел на Алика, оценивая экстерьер. Все знали, что шах считает себя проницательным человеком и этим весьма гордится. Было видно: ошибка его коробит.

Тогда скажи, откуда знаешь персидский? — шах сдвинул брови.

Выучил в Московском университете, — коротко ответил Алик.

Ну что ж. — сказал шах, не раздвигая бровей, — хорошо выучил.

На этом исторический визит иранского монарха завершился^[42].

Шах улетел к себе в Тегеран, а мы остались на прежнем месте с планом опережения графика строительства, которое должно было закончиться три года назад.

Проблем на стройке хватало. Причиной большинства являлись разгильдяйство и глупость. Как пример, расскажу о подъемном кране. Был у нас кран на базе автомашины. Его отгрузили из Союза в Иран как «временный ввоз» и, чтобы сэкономить на таможенной пошлине, в документах указали: «запчасть козлового крана». На стройку тогда отправляли состав за составом, всего не проверишь, и иранцы шлепули на эти бумаги печать. По прибытии техники в Ахваз возникли два безответных вопроса: как вывезти кран из Ирана назад? Но это — дело далекого будущего, а насущный вопрос — как на запчасть козлового крана оформить автомобильный номер, без которого машина ездить не может, а следовательно, обречена на простой. Сунулись направо-налево, но иранцы разводят руками — козловой кран по дорогам не ездит. Наших такой ерундой не унять: «Как не ездит?! Обязательно ездит! Не ставите номера, ну и хрен с вами, поедет без номеров!» И поехал! Через пять лет его все же арестовали жандармы и поставили к себе во двор. Вызволять кран из жандармских застенков отправили меня. Тут нужно добавить немаловажную деталь: к моменту ареста машины на ней уже не было крана, его заменили цистерной для перевозки воды.