Читать книгу - "Растерянный континент. В защиту демократии и независимости Европы - Ги Меттан"

факт, что он творил чудеса. И отцов-основателей Европейского сообщества нельзя упрекать в том, что они сделали этот выбор, когда тесно связанные между собой ЕОС (Европейское оборонное сообщество) и ЕПС (Европейское политическое сообщество) потерпели неудачу. Они не несут полной ответственности за провал политической Европы[53].

Знаменитый «метод» Монне или федеративный функционалистский подход, как его позже назвали, который отдавал предпочтение секторальной интеграции (уголь, сталь, атом, свободная торговля, сельское хозяйство и т. д.), а не обширному проекту создания конституции, оказался очень эффективным, возможно слишком эффективным. Когда Запад перешел к неолиберализму под влиянием Рональда Рейгана, Маргарет Тэтчер и Жака Делора в 80-х годах, приоритет экономики был усилен тем более в ущерб сдержкам и противовесам, которые могли бы восстановить равновесие.

Конкретно вариант всеэкономического, всеправового и нулевого политического принципа построения и управления единой Европой также имел свои преимущества. Европейская экономика – особенно германская! – преобладает в создании богатства и поддержании достойного уровня конкурентоспособности, даже если Китай быстро ее нагоняет.

Но, оглядываясь на семь десятилетий, прошедшие с тех пор, как были сделаны первые черновые наброски Европейского сообщества, мы уже не можем отрицать тот факт, что эта траектория породила противоречия с потенциально взрывоопасными последствиями.

Первое из этих противоречий – идеологическое. Запрещая прямое политическое представительство в своих руководящих органах – Совете и Комиссии – и отказывая своему Парламенту в праве парламентской инициативы, что является условием автономной законодательной власти, Европейский союз полностью противоречит демократическому идеалу, который он пропагандирует. Как он может делать вид, что защищает демократию urbi et orbi, преследовать и разоблачать «нелиберальные» режимы и партии, которые появляются повсюду, если он сам не применяет на практике – по крайней мере, должным образом – правила демократии?

Это весьма лицемерная позиция «делай то, что я говорю, а не то, что я делаю» оспаривается европеистами, которые постоянно указывают на то, что руководители ЕС назначаются людьми, которые действительно были избраны. Однако только фанаты могут проглотить эту казуистику: в действительности у Европейского союза нет демократического доверия или легитимности. Это идеологическое противоречие повсеместно игнорируется и даже не упоминается в СМИ и официальных речах, но подтачивает Европу так же верно, как подземные воды медленно, но верно подтачивают скалы.

Предательство социальной модели

Неудивительно, что второе основное противоречие – политическое. Гони политику в дверь, она влетит в окно! Придерживаясь американского неолиберализма и открываясь глобализации и полной свободе торговли с рвением новообращенных в конце 1980-х годов, Европа одновременно разрушала те самые измерения, которые составляли ее уникальность, силу и самобытность, – свою социальную и политическую модель. Германия была построена на том, что известно как «рейнландский капитализм», – хорошей дозе капитализма в сочетании с изрядной порцией мер социального обеспечения, рабочих кооперативов и коллективных договоров.

В «славных тридцатых» Франция и Германия, со своей стороны, построили совершенно новую систему социального обеспечения – знаменитое государство всеобщего благосостояния. Именно эта социальная система, которой англичане так гордились, удержала лейбористское правительство, озабоченное защитой социальных благ английских рабочих, от присоединения к Римскому договору в 1957 году. Объединенные необходимостью восстанавливать разрушенную войной экономику с большой задолженностью, все согласились обложить налогом богатых и обеспечить более справедливое распределение богатства.

Но после нефтяного кризиса семидесятых годов долг, возникший в результате войны во Вьетнаме и приостановки Ричардом Никсоном конвертируемости доллара в золото, шкалы были пересмотрены под предлогом (надо признать, небезосновательным) необходимости положить конец косности государства благосостояния. Таким образом, Маргарет Тэтчер, подавив забастовку шахтеров в начале 1980-х, стала троянским конем европейского либерализма.

Вскоре неолиберальная машина разогналась. С распадом советского блока в 1991 году экономическая либерализация и приватизация ускорились. Исчезли пограничные сборы и другие торговые барьеры, акцент был сделан на экспорте, и торговля активизировалась. Налоговые запреты, поставленные для очень богатых, были сняты один за другим. Оптимизация, налоговые гавани и налоговые щиты, направленные на защиту очень богатых, получили широкое распространение. В то же время профсоюзы, незаменимые защитники, были маргинализированы или сведены к минимуму. Достаточно вспомнить знаменитый слоган американского президента Билла Клинтона – «Это же экономика, глупец!», – обращенный к его сопернику Джорджу Бушу во время избирательной кампании 1992 года, чтобы показать превосходство в том, что касалось экономики.

За последние тридцать лет практически все политические партии стран Запада, за исключением нескольких крайне левых движений, взяли на вооружение и неолиберальный девиз, и программу: поменьше вмешательства правительства. Декларации ассоциаций работодателей, а также политические партии и парламенты в своих выступлениях сделали из государства врага. В их глазах оно стало препятствием для разработки бизнес-планов, могильщиком частной инициативы и убийцей менеджеров. ЕС поспешил применить эту стратегию к национальным государствам, избегая ее в своей собственной администрации, которая превратилась в бюрократию столь же могущественную, сколь и непрозрачную, избавленную от какой-либо подотчетности.

В мгновение ока весь политический истеблишмент, особенно левые партии, обратились в новую неолиберальную религию в поддержку либерального развития. Социальная воля правительства Моруа за два первых года президентства Франсуа Миттерана безоговорочно капитулировала уже в 1983 году из-за неспособности эффективно контролировать отток капитала из страны. За ним последовали другие социал-демократические партии. Немцы уже уступили Гельмуту Шмидту и позже продолжили реформы Хартца при канцлере Герхарде Шрёдере, который покончил с социальными завоеваниями Германии, в то время как американские демократы вслед за Биллом Клинтоном и британские лейбористы во главе с Тони Блэром превращались в ястребов ультралиберализма.

С тех пор большинство партий, представленных в парламентах европейских государств, обращаются лишь к небольшой группе своих граждан: среднему и высшему классу. Левые социал-демократы отдают явное предпочтение госслужащим и учителям; партия зеленых фокусируется на городских светских тусовщиках-веганах и социальных меньшинствах; центристы обращаются к ремесленникам, малым и средним предприятиям и независимым профессионалам, в то время как либералы находятся на службе у финансовой олигархии, богачей и владельцев транснациональных компаний.

Левые предают малоимущие классы

Крах коммунистических партий, тот факт, что левые партии предали свой электорат, а малоимущие классы были брошены на произвол судьбы, логически породил два тревожных явления. Во-первых, наблюдалась общая деполитизация из-за отсутствия действительно структурных дебатов и четких политических вопросов, поскольку большинство партий говорили более или менее одно и то же, защищая одни и те же интересы с небольшими смысловыми нюансами. Этот эпизод обесценивания политических дебатов был естественным дополнением к деполитизации закона и распространению нормативных актов, навязанных Европейским судом, о чем сказано выше[54].

Деполитизация отражается во всеобъемлющем электоральном абсентеизме, который становится все более тревожным. На последних выборах в законодательные органы власти во Франции абсентеизм достиг 25 % во втором туре и 34 %,